Томми Байер - Аквариум

Несмотря на мой страх, который не покидал меня ни на минуту, даже в самый последний миг, несмотря на то что Калим просто стоял и смотрел на меня (не раздевался и не танцевал), оргазм опять достиг такой силы, что невозможно передать словами. Калим знал меня лучше, чем я сама.

Я все еще сидела на стуле, когда он подошел, — я было подумала, что он хочет меня обнять, утешить, погладить по голове, но он быстро схватил ключи и отступил к двери. Потом повернулся ко мне, может быть, хотел что-то сказать, но тут дверь стала открываться, ударив его в плечо. Отшвырнув трусики под кровать, я сдвинула колени, и мне показалось, что сердце сейчас остановится, когда я услышала его слова: „Простите, минуточку“. Дверь открылась. На пороге стоял Эзра.

Дальнейшее было фарсом в чистом виде: я сижу без трусов на стуле, едва успев расправить платье, отец лежит на кровати в наркотическом полузабытье, а его старый товарищ Эзра с морщинистым лицом и философским складом ума, который, ввиду нехватки стульев (в палате находился только один стул, но я не могла ему его предложить, так как не была уверена, что он остался сухим), устраивается у него в ногах, на кровати, под которой лежат мои трусы. Я никак не могла до них добраться, но и просто оставить их там было нельзя — иначе мое нижнее белье обнаружил бы персонал. Теперь-то мне смешно, но тогда я даже не знаю, как смогла это пережить. Ужасно.

И как всегда в хорошем фарсе, стоит подумать, что самое плохое уже позади, как все становится еще хуже. Отчетливо и громко отец вдруг произнес: „Привет, Эзра“. Мне даже стало плохо от ужаса.

Только заметив, что отец отключился (скорее всего он произнес приветствие во сне или каким-то образом ощутил присутствие друга, во всяком случае, явно не отдавая себе отчета в происходящем), я понемногу снова пришла в себя и стала даже воспринимать трусики под кроватью как мелкую неприятность в сравнении с катастрофой, которая только что меня миновала.

Я оставила их в палате, а сама отправилась в кафетерий, погрузившись там в навязчивые размышления о Калиме. Что ему от меня нужно? Он нисколько не возбудился, глядя на меня, это я знала точно. Значит, он голубой? Но зачем гомосексуалисту заставлять женщину мастурбировать? Какого черта он со мной возится? Чтобы доставить мне удовольствие? Но зачем ему это все? Ведь в таком случае для него это просто потеря времени.

На сей раз я не ощущала душевной опустошенности, как прежде. Возможно, из-за пережитого ужаса, который настолько меня придавил, что для постэротических переживаний просто не осталось места.

Не исключено, что самому Калиму время от времени необходимо вести себя бездушно и агрессивно. Может быть, он в какой-то степени душевный садист? Раз уж я оказалась душевным мазохистом… Ну не может же он делать это, только чтобы доставить мне удовольствие. Если он совершенно не возбуждается, тогда зачем? Я прокручивала в голове разные варианты, пока меня вдруг не осенило: скорее всего он просто импотент. Не голубой. У его желаний вообще нет цели, и для него возможен только такой ущербный вариант: смотреть, как женщина занимается онанизмом, и что-то внутри себя ощущать.

В первый момент я испытала облегчение. Но потом решила, что это не очень похоже на правду. Ведь ни в первый, ни во второй раз он на меня не смотрел. И дал мне почувствовать: все, что я делаю, вызывает у него лишь скуку. В конце концов я все-таки остановилась на том, что по каким-то неведомым мне причинам он играет в мою игру. Для него это тоже игра. Скорее всего. В парке он был со мной очень мил и сказал тогда, что одно дело — эротика и совсем другое — жизнь. На самом деле он нежный и добрый и устраивает этот театр для меня, потому что я схожу с ума от желания. Так и есть. Впрочем, импотенция не исключена. Теперь я посмотрела на него другими глазами. Мне стало жаль его…»

«Да ты с ума сошла! — крикнуло что-то внутри меня. Так ребенок в кукольном театре предупреждает героя о приближении дьявола. — Выгораживаешь парня только потому, что он каким-то извращенным способом доставляет тебе удовольствие, и забываешь о цене, которую приходится за это платить. Он разрушит тебя как личность. Полностью уничтожит твое самоуважение».

Когда я встал, у меня кружилась голова.

Приготовив кофе, я подошел к окну. Свет был выключен, а рядом с компьютером, перед которым она сидела, опершись подбородком о ладонь, стояла свечка. Джун то ли играла, то ли работала в Интернете. Ее вид напомнил мне репродукцию с картины одного художника-символиста, которую я повесил в своей комнате, когда мне было шестнадцать. «Что поделываешь?» — написал я. Она тут же отозвалась.