Томми Байер - Аквариум

Мы оба старались не говорить о матери и не критиковать друг друга, хотя некоторые его привычки ужасно меня раздражали (конечно, мои его тоже нервировали), и если бы он раз в три недели не ездил в больницу, находившуюся в Маунт-Синаи, где проходил курс лечения, мы вполне могли бы питать иллюзию, что так все и будет продолжаться вечно. Поблекшие воспоминания о Германии мне не хотелось сохранять — они были мне не нужны. Как и отец, я постепенно полюбила этот город.

Конечно, на мое настроение влияло и то, что денег у меня теперь водилось в избытке. Первое время отец каждые несколько дней совал в мой карман по пачке долларов, но очень скоро предоставил мне полное право распоряжаться счетами, велев тратить столько, сколько захочется. Денег, мол, хватит.

Итак, он не ограничивал меня в средствах. При этом мне не приходилось целыми днями суетиться. Хотя поначалу я вела себя именно так, но отец довольно скоро понял, что хозяюшка из меня никудышная, и все чаще отправлял куда-нибудь подышать воздухом. Скоро у нас вошло в привычку встречаться только по вечерам, часов в шесть, очень рано по нью-йоркским меркам, чтобы пойти в ресторан „Маленькая Италия“ или в чайнатаун, либо приготовить еду дома и после ужина решить, куда мы хотим отправиться — в театр, в кино или на концерт. А то и проваляться весь вечер перед телевизором или с книжкой в руках, потягивая вино, — в этом случае вечера тянулись особенно долго. Но все это позже. Первые недели прошли под знаком охватившей отца страсти экскурсовода. Думаю, он заставил меня одолеть всю мыслимую туристическую программу. И мне это нравилось.

Сначала я ни с кем не была знакома, за исключением двух приятелей моего отца, евреев Джека и Эзры — смешных, но милых старичков. Первый был худым, чрезвычайно разговорчивым и простоватым, а второй — плотненьким, острым на язык интеллигентом. Они мне нравились, хотя приходили чаще всего, чтобы поиграть с отцом в покер или поговорить о политике, а меня ни то ни другое не интересовало. Для покера мне недоставало желания обмануть ближнего, а в американской политике я пока не разбиралась. Эзра все время подсовывал мне какие-то билеты в театр. Его сыну принадлежало агентство по продаже билетов, и то, что оставалось нераспроданным, перепадало мне. Он то и дело с восторгом рассказывал о своем разведенном сыне, которому, мол, вообще не везло с женщинами, и все в таком духе. Впрочем, Эзра проявлял известную осторожность, хотя я могу и ошибаться, — ведь евреи больше всего боятся заполучить в невестки „гойку“. Да к тому же еще и немку. Пусть даже только наполовину.

Прошло почти полгода. Днем я продолжала знакомство с городом, не пропуская ни одного музея, парка или приличного магазина, а вечера проводила с отцом, если к нему не являлись Джек с Эзрой. И у меня проснулось к нему искреннее и дружелюбное чувство.

Я любила показываться с ним на людях. Гордилась им. Отец был элегантен — седые волосы, темный костюм: серый, синий или черный, неизменная голубая рубашка, — его облик притягивал заинтересованные, даже настойчивые взгляды самых разных дам. Мне это нравилось. Я была уверена, что они принимают его за богатого итальянца.

Не исключено, что я сама стала подстраиваться под его стиль. Он никогда от меня этого не требовал, не обмолвился ни единым словом, но когда однажды, привыкнув уже к своей состоятельности, я показалась ему в новом темно-синем костюме от „Армани“, глаза отца загорелись. Взяв за плечо, он заставил меня несколько раз повернуться и произнес: „Ты самая красивая девушка в городе“. Это было очень мило. С тех пор я старалась ему понравиться.

Когда пришла зима (по-настоящему холодно стало лишь в середине ноября), я обложилась книгами и глотала их одну за другой. Поначалу только немецкие, потом все больше английских и в конце концов перешла исключительно на американские. Проблем с языком больше не было. Я выходила из дома реже и на менее продолжительное время, но покрытый снегом Манхэттен был совсем иным, и его мне тоже хотелось узнать получше.

Мы оба понимали, что так не может продолжаться вечно, и когда в конце февраля отцу сделалось плохо и потом становилось все хуже день ото дня, особого ужаса не испытали. Через три дня отец сказал: жалко, мол, что все зашло уже так далеко, и поехал в Маунт-Синаи — ждать смерти в больнице. А я вдруг осталась совсем одна.

Два раза в день я его навещала, не зная, чем себя занять в остальное время. Эзра по-прежнему совал в почтовый ящик театральные билеты, и я перебывала почти на всех спектаклях. Все поменялось: теперь день, который между тем заметно сократился, принадлежал отцу, зато ночи были моими. Но друзей нет, а по вечерам чувствуешь себя одиноким. Даже посещая спектакли. Нет, не даже. Именно в этом случае.