Томми Байер - Аквариум

А потом я увидела, как Калим танцует. Пошла на спектакль в один крошечный театрик на Бликер-стрит. Спектакль назывался „Синопсис“. Трое мужчин и женщина танцевали обнаженными, вернее, почти обнаженными: на мужчинах были крошечные плавки на веревочках, а у женщины — треугольник, едва закрывавший волосы на лобке. Поначалу действо показалось мне довольно абстрактным, и если бы не музыка Филиппа Гласса [35] Гласс, Филипп (р. 1937) — американский композитор. (и не Калим, которого я тут же узнала среди исполнителей), я бы не досидела даже до антракта. Танцоры двигались как машины, синхронно наклоняясь и потягиваясь. В их рискованной наготе угадывался рассчитанный эпатаж, и мне вдруг почему-то пришли на ум безвкусные, с моей точки зрения, пантомимы, когда артисты прислоняются к воображаемым столбам, переносят с места на место воображаемые стекла, поднимаются по воображаемым лестницам и прыгают с воображаемых стен.

Но потом музыка, до сих пор звучавшая чересчур обыденно и тоже механически, вдруг изменилась — стала легкой, воздушной, и я осознала, что не только восхищаюсь телом Калима, но и по-настоящему увлечена танцем всех четверых.

Спектакль заканчивался сценой изнасилования, которая вдруг ни с того ни с сего поменяла направленность: из жертвы женщина превратилась в преступницу, ударами поставила мужчин на карачки, и они так и ушли со сцены, повинуясь каждому движению хозяйки, словно послушные псы. В зале ощущался запах пота танцоров. И это возбуждало.

„Политкорректная“ концовка показалась мне идиотской, но я была совершенно одурманена видом этих тел и мощью их выразительности. В первую очередь, как ты догадываешься, телом Калима, — его я постаралась изучить в мельчайших подробностях. Два часа, сидя в первом ряду, я беззастенчиво рассматривала его тело, и уверенность, что он меня узнал, только подливала масла в огонь. Домой я дошла как в тумане. Приняла душ, задернула занавески, зажгла повсюду свечи и принялась с остервенением себя ласкать — остальное ты можешь представить. Ощущение оказалось настолько сильным, что я трижды начинала все сначала. Если бы я включила музыку, был бы, возможно, и четвертый раз.

На следующий день мне больше всего хотелось изобрести какой-нибудь предлог, чтобы не ходить в больницу. Но я не позволила себе уклониться. По дороге придумывала, что же скажу Калиму (разумеется, только о спектакле: я решила изображать из себя знатока и опытного критика), но мне повезло — француз в тот день отсутствовал. У него как раз был выходной…»

Я оторвался от текста, потому что в открытом окне чата замигало имя Джун. Я щелкнул «мышкой» и увидел одно слово: «Читаешь?»

Барри. Да.

Джун. И как, все в порядке?

Барри. Ну, кое-что смущает.

Джун. Где остановился?

Барри. Когда ты увидела, как этот человек-ковер танцует.

Джун. Тебя смущает мое поведение?

Барри. Да. Очень откровенно.

Джун. Ты же мой друг, мой свидетель.

Барри. Но ты ведь меня совсем не знаешь.

Джун. Знаю.

Барри. Откуда? Мы обменялись всего несколькими фразами.

Джун. И все-таки я тебя знаю.

Барри. Подобное доверие, конечно, лестно, но мне все равно паршиво.

Джун. Дальше будет еще круче. С точки зрения секса. И не только. Но ведь это моя история, она такая, какая есть, и я решила тебе ее рассказать. Я тебе доверяю. Надеюсь только, тебе не будет больно.

Барри. Не знаю, что сказать.

Джун. Тогда читай дальше. Если захочешь, напиши. Убежать я никуда не могу, поэтому остаюсь в твоем распоряжении.

«Уже на следующий день от журнала, с которым сотрудничала, я получила задание написать об этой труппе. А значит, нужно было раздобыть фотографии, отсканировать их и отослать в Бохум по электронной почте. Журнал хотел поместить материал на три полосы с фотографиями и интервью. Теперь я могла обратиться к Калиму, прикрываясь профессиональными обязанностями, и на следующий день, когда я шла в Маунт-Синаи, коленки у меня тряслись немного меньше. Но спокойствие, на которое я рассчитывала, мигом улетучилось, едва я вошла в палату и застала там одного Калима, потому что отца отправили на какое-то обследование.

— Ты таращилась на меня во все глаза, — произнес он прежде, чем я успела открыть рот.

Я стала уверять француза, что смотрела не только на него, а на всех танцоров, как и остальные зрители, которые именно затем туда пришли, и вообще, ведь больше некуда было смотреть, кроме как на сцену. Но он улыбнулся своей самоуверенной улыбкой, энергично потряс головой и повторил: