Маргарита Зверева - Одуванчики в инее

– Ну, рассказывай же! – не выдержал Василек. – Ты обещала все рассказать, как только поднимется Воробей! Вот он, здесь!

Переполох медленно утихал, и Гаврюшка прикрыла веки, как бы уйдя в себя, чтобы набраться мужества и нужных слов для предстоящей истории. Бывает такое, что начнешь рассказывать, а спустя всего несколько фраз замечаешь, что слоги, предложения и образы не клеятся, и хочется уже просто замолчать и заплакать, потому что все повествование пошло комом, и уже ничего не вернуть и не исправить. Но теперь я отчего-то был уверен, что как бы Гаврюшка ни рассказала то, что должна была рассказать, это, во всяком случае, подняло бы во мне бурю.

– Вы наверняка не раз думали о том, где я пропадала в последнее время, – проговорила она в окончательно наступившей тишине и в свете мерцающих свечей. – Так вот, я была в приюте.

– В детдоме?! – выпалил я. Мирон все же прочно держал поводья моих мыслей.

– Нет, конечно, – усмехнулась Гаврюшка. – В городском питомнике я была. Собак гулять выводила, вольеры мыла…

Мы в некотором недоумении переглянулись с остальными ребятами. Выгуливать собак было, несомненно, благим делом, но представить себе, каким образом это относится к Ляльке Кукаразовой, было трудновато.

Гаврюшка, разумеется, мигом уловила разочарованно-расстроенное настроение и закатила глаза.

– Все не просто так, – фыркнула она. – Там работает тот, кто то и дело наведывается в гости к нашей колдунье. Я выследила его…

– Неужто сам Франкенштейн?! – Макарон прямо-таки подпрыгнул на месте.

– Никто иной, – удивилась Гаврюшка. – А как ты…

– Я заметил, что он каждый раз подходит к Мистеру Иксу и Мистеру Игреку, и что те как-то особенно на него смотрят, – гордо задрал подбородок Макарон.

Я в растерянности поморгал. Неужели я, даже лежа дома, а не в какой-то больнице, мог настолько оторваться от дворовой жизни, что другим приходилось в отдельности объяснять мне подробности, вполне очевидные для остальных. Гаврюшка заметила мое расстройство.

– Он вовсе не Франкенштейн, – сказала она серьезно. – Сначала я так думала. Потом перестала. Затем решила, что он намного хуже. А теперь… В общем, слушайте…

И даже привидения затаили свое ледяное дыхание.

Его лицо и руки были пронизаны шрамами, как сухая земля лабиринтом трещин. И за этой маской совершенно невозможно было разглядеть его истинные черты. Они даже вполне могли быть складными и, более того, привлекательными, но так уж человек устроен, что скорее видит черное, чем белое, скорее уродство, чем красоту.

Вопреки всякой логике он не отрастил длинные волосы, за которыми можно было хоть частично спрятать свою безобразность, а остригся почти налысо, и короткий желтоватый ежик шипами торчал на его голове. Когда он ходил по улицам, за него цеплялись взгляды прохожих, обычно направленные на витрины или на самих себя, а дети тыкали в него пальчиками, по которым взрослые, шикая, хлопали.

У него не могло быть другого прозвища. Это Гаврюшка поняла, как только увидела его. Сперва она ощущала одно лишь отвращение и даже некую ненависть за то, что он осмеливался ступать в их двор и распугивать птиц. Но вскоре она заметила, как он гладил собак и как собаки смотрели ему в глаза каким-то странно знающим взглядом, словно они хранили какую-то общую тайну. Они принюхивались к шрамам на его руках и еле заметно склоняли мохнатые головы. А Гаврюшка бросалась к ним, как только тяжелая дверь подъезда захлопывалась за Франкенштейном, и пыталась вычитать что-то в их спокойных собачьих глазах. Но, как и полагается, собаки умели не выдавать чужих секретов.

Так что Гаврюшке ничего не оставалось, как мысленно попрощаться с семьей и друзьями и отправиться по следам впечатляющего гостя. Буквально пару недель тому назад Гаврюшка просто махнула бы рукой на такую рискованную затею, но теперь ей нечего было терять. Вернее, так она решила. Что ей больше нечего было терять. И укутавшись по нос в колючий шерстяной шарф, она бежала по грязно-белым мостовым, чтобы поспеть за своим свидетелем.

Шли они долго. Так долго, что Гаврюшкины носки начали промокать, несмотря на сравнительно новые сапоги, а пронизывающий ветер посвистывал в ушах, невзирая на шапку, которую она натянула так, что еле видела перед собой дорогу. Они шли мимо спящих домов, каналов и станций метро, мимо бездомных собак и бездомных людей, мимо серых подъездов и мимо серого неба. Пока многоэтажки не стали выше и реже и вместо станций метро не появились платформы с просвистывающими электричками. Гаврюшка уже давно бросила запоминать дорогу и надеялась только на эти самые станции, по которым уж как-нибудь смогла бы сориентироваться, если, конечно, ей суждено было отправиться в обратный путь.