Маргарита Зверева - Одуванчики в инее

– Ну вот, наверное, и все, – резко закончила Варя и встала.

Я было рванулся тоже вскочить на ноги, но вовремя вспомнил о клетчатой заплатке на пижамных штанах и застыл в почти что невесомом состоянии.

– Ты лежи, лежи! – замахала на меня рукой Варя. – Главное, набирайся сил. А то директриса совсем какая-то запуганная была. Жалко ее даже стало.

Она собрала свой портфель и коснулась дверной ручки. Мне хотелось попросить ее остаться, но в то же время я почувствовал некое облегчение от предстоящего уединения.

– Знаешь, я тогда обещала прийти на ваше собрание, – прозвучал вдруг издалека ее смущенный голос. Варя отвернулась и говорила, казалось, с книжным шкафом. – Но я думаю, что пока еще не пришло время. Вот потом… После вашей… игры…

– Это не совсем и игра, – удивленно услышал я сам себя как бы со стороны. Словно отвечающему за меня вовсе и не были знакомы душевные мучения последних дней. – Да, ты права, лучше потом…

Варя взглянула на меня напоследок, улыбнулась и оставила меня одного в урагане мыслей, вырывающихся из темницы, в которую я их собственноручно запер.

Одно только обстоятельство, помимо ежиков на пижаме, омрачало Варин визит. Я был уверен, что стоит этой новости просочиться сквозь стены, пролезть через замочные скважины и спуститься по чугунным перилам лестничной клетки, как наша с Гаврюшкой дружба треснет так, что склеить осколки будет уже невозможно. В том, что она обо всем узнает, можно было даже не сомневаться. Тайны разлетались по нашему двору быстрее призраков по английским поместьям.

И когда Гаврюшка возникла в моей комнате, окутанная мраком сумрачного тумана, давящего на окно, я подумал, что вижу отголоски своих не успевших улетучиться снов. Она неподвижно сидела на стуле и смотрела на меня, пытающегося стряхнуть ватную облачность и вынырнуть на поверхность сознания. Я не стал спрашивать ее, откуда она появилась, кто ее пустил и как долго она уже здесь находится. Все слова казались мне пустыми и бессмысленными.

Она пришла ко мне. К тому, к кому она имела право никогда больше не приходить. И, может быть, это был последний раз. Я жадно всматривался в ее лицо, чтобы на всякий случай запомнить каждую веснушку, каждый изгиб ее глаз и губ. И уже сейчас готов был начать скучать по своему другу.

Она заговорила первая. Конечно.

– Я сделала тебе талисман, – тихо сказала Гаврюшка и достала из кармана пестрый плетеный браслетик с воробьиными перьями. – На счастье… Против всякой гадости. А то что-то ты в последнее время часто по больничным койкам валяешься.

Она протянула мне подарок, и как только я коснулся кончиками пальцев невообразимой мягкости пуха воробьиных перьев, улыбка растеклась по моей задерганной душе. Дремлющий слизняк встрепенулся и насторожился, и льды треснули и поплыли по моим венам.

– В этот раз я даже не был в больнице, – проговорил я сквозь щекочущее горло ликование. – Решил просто подумать, отдохнуть.

– Ну и? Додумался до чего-нибудь? – поинтересовалась Гаврюшка.

Я пожал плечами и нацепил браслет.

– Не знаю даже. Иногда мне кажется, что додумался, иногда – что тут особо додуматься ни до чего нельзя. А надо просто подождать, пока он сам снова уползет.

– Кто он? – насторожилась Гаврюшка.

– Слизняк, – поведал я ей. Она заслуживала честности более, чем кто-либо другой, и я решил поделиться с ней самым сокровенным.

Подумав, Гаврюшка медленно кивнула.

– Да уж, у каждого свои слизняки, которые не хотят уползать. Но я знаю что-то, от чего твой слизняк шарахнется, как от соли.

Я перестал рассматривать свой подарок на запястье и впился глазами в лукаво ухмыляющуюся Гаврюшку. Она встала, а на улице вдруг совсем стемнело и звезды зажглись заговорщическим сиянием.

– Пора вставать, Воробей, – сказала она и открыла дверь. – Все уже на чердаке.

Встретили меня как доблестного воина, вернувшегося с поля боя. Ребята ликовали и прыгали по диванам, привидения вместе с Фрэнком устроили гул и грохот по углам, а пламя двенадцати свечей танцевало в безветренном помещении.

Я уселся на свое царское место и осмотрел взъерошенную стаю. Отсутствие Мирона неизбежно бросалось в глаза. И дело было не только в том, что Мирон был столь яркой личностью, что обычно заполнял собой все пространство. Дело было в том, что в настоящей стае болезненно ощущалась нехватка любого звена. Только все вместе мы превращались в одно пульсирующее целое, способное свернуть горы. И сейчас, без Мирона, мы были надтреснутым организмом. Сердце мое сжалось при мысли о том, что он рыскает где-то там по промозглому февральскому мраку совсем один.