Маргарита Зверева - Одуванчики в инее

Кряхтя, я поднялся на ноги, краем глаза отметил порванные на коленках штаны, взял свой рюкзак и уселся спиной к влажной каменной стене в самом темном месте под мостом. Хотя я спустился всего на пару метров, жизнь наверху казалась совершенно отдельной и меня не касающейся. Прохожие цокали по мостовой, машины с ревом выпускали свои выхлопные газы, а дети беспечно смеялись.

Я закрыл глаза и коснулся затылком неровных камней. Сперва я был уверен, что запла́чу, стоит только дать себе волю, но слезы отказывались наворачиваться на глаза. Мне хотелось понять, что со мной происходит, ткнуть пальцем в обиду на Борьку, на проклятый бабинец, на ветер, вынесший мое письмо на общее посмешище, в конце концов на папу… Но я чувствовал только ужас и пустоту, что было для меня полностью новым ощущением. Настолько кошмарным, что я противился тому, чтобы в нем разбираться. За долю секунд мир потерял все свои краски и смысл.

Я сидел, и мне казалось, что нет никакой разницы, буду ли я в дальнейшем ходить в школу, перечитывать любимые книги, рисовать, ходить в гости к друзьям или просто продолжу сидеть в одной позе до бесконечности и таращиться на противоположную стенку. Полное безразличие должно было быть естественным выводом этого обессмысленного мира.

Меня более не интересовал секрет Ляльки Кукаразовой и ее посетителей, потому что будь он даже воплощением моих самых отважных грез, он не имел более никакого значения. Я вспомнил Женю из больницы, который думал о смерти, и что-то больно укололо меня в грудь. Если жизнь была бессмысленна, то смысла не было и в смерти. Была только безграничная пустота. Пустота, пустота, пустота.

Губы мои все же дрогнули, и я крепко прижал ладони к ледяному лицу. Все тело передернуло мощным всхлипом, но я подавил порыв заплакать в голос. Меня никто не должен был обнаружить. Тогда нашли бы маму, и она принялась бы утешать меня. Но она не смогла бы меня утешить. Потому что отныне никто не мог меня утешить. Впервые я понял, что такое одиночество. Подлинное и беспросветное.

Всего несколькими предложениями Борька сумел посеять во мне сомнение. С неким удивлением я осознал, что никогда ранее не испытывал этого чувства. И тут оно появилось как гром среди ясного неба. Как громадный слизняк, выползший из-за угла и затмивший своим жирным, неприглядным телом солнце. Не зубастый и не когтистый, а просто склизкий и огромный, тихо подавляющий все остальное.

«Что, если он станет еще больше, этот слизняк?» – подумал я с ужасом. Хотя трудно было себе представить более черное состояние, чем то, в котором находился сейчас я. Папа… Одна мысль о нем доставляла мне удушающую боль. «Он предал меня», – думалось мне само собой, хотя я сопротивлялся всеми силами подобным мыслям. «Он предал меня и маму. Он предал всех на свете. Всех на свете».

И тут слезы наконец покатились по моим щекам, как водопад из колючих льдинок.

Меня нашли, когда уже начало смеркаться. Я был совсем окоченевшим и околевшим и не смог сам забраться обратно наверх. Что и в бодром состоянии оказалось бы весьма сложным ввиду отсутствия лестниц. Около моста скопилось немало народу, и вскоре подоспели пожарники с сиреной.

Тут я немного очнулся. Все-таки не каждый день становишься виновником такой суматохи.

Пожарники выудили меня из моей добровольной темницы и хотели уже везти на обследование в больницу, как я окончательно ожил. Куда-куда, а в больницу я точно не собирался отправляться. При одной только мысли о холодных, пустых коридорах, Женьке и Дараганово, которого мне тогда наверняка было бы не миновать, мне стало дурно. Так что я подловил подходящий момент, когда толпа рассосалась, а пожарники были отвлечены никак не поддающейся выдвижной лестницей, и смылся в ближайший подъезд.

Мне было стыдно за такое неблагодарное поведение, но объясняться перед мамой мне казалось чем-то невозможным. Переждав недолгий переполох, последовавший за обнаружением пропажи спасенного, легкие ругательства в мой адрес и отъезд пожарной машины, я шнырнул на улицу и украдкой пробрался до своего двора.

Мама с работы еще не вернулась, и квартира встретила меня холодной темнотой. В одно мгновение она стала мне чужой и даже противной. То, что раньше напоминало мне о папе и грело сердце, теперь вызывало тошноту, а все остальное свидетельствовало о нашей с мамой покинутости и о некоем вселенском несчастье.

У меня не нашлось сил приготовить ужин, а потом сидеть за кухонным столом и смотреть маме в глаза, так что я быстро отпарил руки и ноги и улегся в постель. За окном шел неспешный снег, а с полок на меня вопросительно смотрели книги и различные фарфоровые и глиняные зверюшки. Я отвернулся к стене. Они не радовали меня. Меня ничто более не радовало. Как ту грустную собаку на черно-белой фотографии над моей постелью. Хотя у нее-то наверняка еще была надежда. У собак всегда оставалась надежда на то, что появится хозяин, и все станет хорошо. Даже в дождь, холод и голод, даже когда они следующие по очереди на усыпление в приюте. Я это знал. Я знал собак. Поэтому себя мне было в данный момент жальче, чем эту собаку в окружении луж.