Маргарита Зверева - Одуванчики в инее

Перед моими глазами всплывали одуванчики разных видов, облупленные и пушистые, желтые и серовато-белые, как маленькие, неизвестные науке зверьки, грустно ловящие тяжелые дождевые капли и тысячекратно отражающие солнце, как лампочки из паутины. Но одуванчики в инее не давались мне, сколько бы я ни пытался ухватить улетающую картину за дымчатый хвост. Это было чем-то неслыханным! Я всегда был уверен в том, что стоит мне услышать описание, и я из одних звуков смогу сплести себе свой собственный холст с переливающимися красками. И что это будет несравнимо лучше и вернее, да, вернее любого настоящего зримого впечатления. Так, как баночки господина Дидэлиуса несравнимо лучше любой физической поездки, неизбежно сопутствуемой горькими разочарованиями.

Но эти одуванчики… Я не мог поймать их! И ужас, видно, проступил в моих чертах. Варя нахмурилась и немного отодвинулась.

– Я не хотела тебя расстраивать, – сказала она смущенно.

Я с трудом сглотнул ком в горле.

– А где ты такое видела? – просипел я.

– Да на любом поле, – пожала Варя плечами. – Надо просто правильную погоду подгадать. В марте, в апреле, как-то так.

– В марте у нас еще сугробы размером с ваш Монблан, – усмехнулся я.

Складка между Вариными бровями стала глубже какого-нибудь ущелья в том самом Монблане.

– Не надо говорить наш и ваш, хорошо? – процедила она и отвернулась. – Я и так целый день это слышу. Как будто я совсем чужая и не такая, как все. После того как узнают, что я выросла во Франции, сразу якобы слышат акцент, хотя до этого спокойно разговаривали со мной, ничего не подозревая.

– Нет, ты совсем не чужая, – улыбнулся я наконец, и Варя облегченно обернулась ко мне. – Если хочешь, ты можешь прийти к нам на чердак как-нибудь. Мы там собираемся с ребятами и…

И парочкой-другой привидений, хотел было сказать я, но язык мой не повернулся. Испуганно я осознал, что мне показалось стыдным говорить о привидениях. Несерьезным. Я так запутался сам в себе, что резко вскочил со скамейки и отшатнулся на пару шагов. Варя тоже озадаченно поднялась.

– Я… Мне… Я совсем забыл, что мне надо срочно приготовить обед, – пролепетал я первую ерунду, которая пришла мне в голову, и попятился в сторону своего подъезда. – Но я буду правда очень рад, если ты придешь к нам на чердак…

Варя молча провожала меня взглядом, а я все никак не мог перестать пятиться. «Ну, давай! – кричал я сам себе в мыслях. – Скажи ей о привидениях, и Фрэнке с протезом, и о лошади в лифте. Давай скажи!» Но я не мог. Что-то большое и склизкое сидело у меня на шее и душило меня.

И когда я почти уже дошел до подъезда, Варя одними губами проговорила:

– Я приду.

И я каким-то образом услышал, кивнул и помахал ей распахнувшейся, зашумевшей тонкими страницами книгой. А в следующий миг мы оба пропали в дырах наших разных, противоположных подъездов, и двор наполнился птицами.

Когда я появился в школе четвертый день подряд, учителя в недоумении собрались на консилиум, после которого я был вежливо, но настойчиво, вызван к директору. Вернее, к директрисе.

Директрисе было много лет, но не слишком. Она была как раз в том самом наиболее устрашающем и внушающем уважение возрасте, как и полагалось человеку, которого должна бояться сотня-другая сопляков. Ее голову обрамляли короткие, загибающиеся четкими спиралями седые волосы, а глаза смотрели в разные стороны, так что никогда невозможно было понять, видит она тебя в данный момент или нет. Для директрисы этот недостаток, несомненно, был большим преимуществом, потому что в ее присутствии трепетать приходилось всем без исключения, даже ютящимся по далеким углам, так как создавалось впечатление, что наблюдает она за всеми и никем одновременно. А когда она обращалась к тебе даже по имени, а ты это не сразу понимал, вот это было уже совсем ужасно.

Разумеется, в той ситуации, в которой я оказался, несложно было предположить, что разговаривают именно со мной. Кроме нас, в идеально убранном кабинете никого не было. Мне хотелось поразглядывать достопримечательности этого сокровенного места, но позволить себе отвести взгляд от строгого лица директрисы или своих скромно сложенных на коленях рук я не смел.

Помучив меня несколько минут молчанием, перемежаемым нервными гудками машин на улице и гулом детских голосов за дверью, она поинтересовалась, как у меня обстоят дела с совестью. Не в обычной манере, в которой задавался этот вопрос другими взрослыми, а вполне серьезно. Поразмыслив, я ответил, что она, совесть, на здоровье вроде не жалуется.