Ольга Славникова - Прыжок в длину

Взлететь, однако, не вышло: трафик волочился, и шаркал, и гудел дурными голосами. «Иметь в Москве спорткар все равно что держать в стандартной квартире чистокровную борзую, – жаловалась Кира, приотпуская автомобиль и сразу останавливаясь перед включившим задние карбункулы чадным КАМАЗом. – Я на своей красавице ни разу не делала больше ста тридцати, и то за городом. Ну, мы еще покатаемся!»

Ведерникова совсем покинуло ощущение времени. Он так глядел на Киру, что почти не мог поддерживать разговора. Он видел, что она бережет пострадавшую руку, держит руль неловко, словно пытается отломить от него кусочек. Он поклялся себе беречь эту руку вечно. Он ждал не столько просвета в многорядных железных теснотах, сколько полного ступора: Кира тогда, быстро глянув в зеркала, тянулась к нему, и Ведерников снова вдыхал ягодный жар ее волос, медленно пил, добывая его вращением горячего рта, живой солоноватый мед – пока отдельные гудки вокруг не сливались в долгий и гнусавый вой, и тогда оказывалось, что задница почтового фургона, только что стоявшего перед ними стенкой, уплывает вперед, а сами они плывут прямо в бок черному, как калоша, длинному «вольво», пожелавшему перестроиться и еще не выпроставшемуся из давки соседнего ряда. Ошалелая Кира жала на тормоз, автомобиль вставал как вкопанный, но голова, качнувшись, продолжала плыть, и трафик колыхался в невесомости, и, словно высокие суда по узкому каналу, плыли против трафика здания во много этажей.

Наконец трафик полегчал, и Кира, резким движением руля выскочив в какой-то проезд под низким, содрогавшимся от вагонов мостом, через десять минут уже парковалась около жилой грязновато-белой башни о двух расхлябанных подъездах, между которыми что-то скромно цвело в сумерках, словно нарисованное мелом. Лифт, уже четвертый или пятый в этом неправдоподобном дне, вез, дергая, вызывая ответные вибрации в механике протезов, и Ведерникова трогало до слез, что знаменитая женщина живет в таком непритязательном месте, словно она все еще девочка и ходит в ближнюю школу.

Едва они вступили в тесный, почти смыкавшийся стенами коридорчик, как он ее немедленно сграбастал. Входная дверь, кажется, так и осталась открытой. Задыхаясь, теряя и вновь отыскивая ее опухший, что-то лепетавший рот, Ведерников дергал неподатливую молнию на ее ерзавшей юбке, наконец там что-то треснуло, юбка упала мягким овалом, какое-то время они на ней топтались, потом им удалось сдвинуться в комнаты. Словно сиамские близнецы, они передвигались боком, их кружило и качало каким-то лихорадочным вальсом, они прокатывались спинами по стенам, ронявшим картинки. По пути Кира нашаривала свет в каких-то странных местах, раз зажегся в углу ветхий, в зашуршавшем стеклярусе, торшер, затем вспыхнула на стене хрустальная яркая чашка, в другой комнате загорелось пол-люстры, тогда как другая половина осталась похожа на обледенелый сугроб. Что-то угловатое, твердое долго держалось между Ведерниковым и Кирой, упиралось под сердце, но потом соскользнуло вместе с шуркнувшей ветровкой. В одном таинственном закутке, полном сухого тряского шороха, Ведерникова боднул под колени крякнувший стул, Ведерников с маху сел, повалил Киру на себя, и они едва распутались с положением, при котором обе трости и протез Ведерникова застряли в толстых и резных мебельных ногах. И наконец, их приняла заранее раскрытая, похожая на облако, как его видишь из самолета, благодатная постель.

Время остановилось. Какие-то небольшие часы, скрытые туманными частями комнаты, стучали вхолостую. Кира была как вода, разбавленная теплым молоком. В этой дивной воде Ведерников отыскивал жгучие темно-алые сокровища. Три неодинаковые культи поначалу как-то громоздились, плохо слушались, а затем стали легко скользить, и когда Ведерников, мощно набирая ритм, чувствовал у себя на пояснице круглое давление маленькой пятки, отсутствие второй как бы открывало близкое воздушное пространство, сизую бездну, возможность полета наяву. Ритм, разрушавший рутинный порядок вещей, был ритмом разгоравшегося силового центра, и на последнем затяжном ударе разом раскрылись лучи, и была невероятная судорога разрыва гравитации, ликование рекорда.

Кира, будто спросонья, вздохнула, поцеловала Ведерникова в переполненное, живое, прямо под кожей бившееся сердце. Сильные сердечные удары стали замедляться, бледные женские руки, из них одна немного кукольная, поднялись и упали, в полосе призрачного уличного света блеснула браслетка, расстегнулась, стекла в постель струйкой серебра. На впалом, длинном женском животе мягкая щелка пупка была полна влаги, овальная родинка под грудью была точь-в-точь как обезболивающая таблетка, какую оба они принимали на ночь. Три культи, освобожденные от обмоток и тяжкой механики протезов, отдыхали, на той, что была белее и мягче, отпечатки бинтования были как вышивка. Единственная целая нога, их общая драгоценность, была совершенна и гармонична, словно изваяна из живого мрамора, Ведерников водил по ней ладонью во всю длину, и это было похоже на балет. На недалеком столе ноутбук курлыкнул и звякнул, будто магазинная касса, приняв сообщение; в глубокой тишине, где-то в чужих объемах многоквартирного здания, на разные, едва уловимые голоса звенели и свербели телефоны; погодя Кира снова глубоко вздохнула, раскрыла туманные, лунные глазищи и обняла Ведерникова крепко-крепко, и только тогда он окончательно поверил, что все случившееся – правда.