Ольга Славникова - Прыжок в длину

Сделав несколько бессвязных, суетливых движений, поменяв местами на столе какие-то тяжеленькие, брякнувшие штучки, он вытянул из тряпок рябенький, с безжизненным плоским рукавом, какие бывают у безруких, обрывок женской кофты и принялся тщательно протирать пистолет, держа его теперь только через ткань. «Это я убираю свои отпечатки», – пояснил он, въедаясь обрывком в машинку, при этом одна грушевидная пуговица все болталась и тряслась, будто беззвучный колокольчик. Странно и жалостно выглядели все эти ветхие женские тряпочки в комнате и в доме, где не было ни малейшего следа женского присутствия. Женщины всегда оставляют метки, что-нибудь забывают на самом виду – но пыльный бетонный домище в этом смысле был стерилен. Дом был материализацией мечты только одного Корзиныча – результатом титанического усилия слабого человека. Устремляясь в Корзинычево будущее свеженькой, словно намыленной снегом, черепицей, густой упитанной лепниной, дорогим муаровым отливом темного паркета, дом одновременно сползал, осыпался в прошлое сыростью и отеками стен, полуразрушенными, почти вернувшимися к состоянию груды цемента и щебня ступенями крыльца. Ведерников с острой печалью подумал, что домина никогда не всплывет в настоящем, в жизни, что сидящий перед ним старикан, вдруг показавшийся родным, никогда не был и никогда не будет счастлив.

«Все, больше мне к нему прикасаться нельзя, держи, теперь он полностью твой», – Корзиныч протянул, держа его за рыльце через тряпку, лоснящийся от протирки пистолет, и Ведерников, наклонившись, взял. Ему вдруг захотелось рассказать Корзинычу всю правду, размягчить душу. Но сразу он подумал, что тогда старик, пожалуй, не даст оружия и даже не продаст ни за какие деньги, еще, пожалуй, станет со всей дури защищать негодяйчика, сам пострадает, вместо награды за доброту. «Ты сумку какую-нибудь прихватил, чтобы нести? – сварливо осведомился Корзиныч. – Нет? Ладно, дам тебе мешок». С треском он растворил нижние створы резного, должно быть, антикварного буфета, похожего на декорацию замка для кукольного театра. Из буфета вывалились, обдавая неживым целлофановым воздухом, скомканные и сложенные пачками пластиковые пакеты. Корзиныч, шурша, придирчиво выбрал тот, что поцелей, растворил перед Ведерниковым, и тот осторожно, словно опасаясь случайного выстрела, опустил туда пистолет. В пакете с надорванными ручками и рекламой полустершихся колбасок тяжесть «макарова» была банальна, будто угол оттягивала одинокая бутылка молока.

Кое-как спустились, избежали резкой известковой струи, прянувшей с растресканного потолка междудверного тамбура, вышли на крыльцо. Изжелта-бледное солнце опускалось за стеклянный березняк, толстокорый сугроб у крыльца напоминал в закатном цитрусовом свете недозрелый лимон. Столько было нежной грусти, столько простора вокруг, что Ведерников почувствовал возможность и близость совсем иных, не таких, как прежде, отношений – с матерью, с Лидой, с Мотылевым, с тем же Корзинычем, на прощанье сжимавшим Ведерникову приподнятое тростью косое плечо. И только один человек не мог быть включен в благой порядок вещей, он был как слепое темное пятно, оставлявшее Ведерникову лишь малый венчик радости, готовый затмиться вовсе. Негодяйчик затмевал даже Киру и то, что Ведерников к ней чувствовал.

Не так-то просто было спрятать пистолет в надраенной до голых отсветов, без единого забытого пятнышка квартире, которую Лида постоянно перетирала и перещупывала. Ища укромного места, Ведерников, между прочим, обнаружил две свои бутылки из редко открываемого бара: донные остатки красного вина в шкафу за постельным бельем и ополовиненный коньяк в кармане своего же старого пальто, перекошенного на вешалке точно под тем же углом, под каким Ведерников его, хромая, носил. На бутылочных этикетках белели туповатые и сморщенные, не достигающие стекла следы от Лидиных ногтей, которыми она пыталась для чего-то этикетки содрать. В конце концов Ведерников засунул пистолет в комод, под слоившуюся желтыми пластами денежную массу, рассудив, что Лида из-за простонародной стыдливости не дотронется до денег и пальцем. Почему-то в тряпье под конвертами было тепло и парко, будто в гнезде у мыши. Свой пистолет Ведерников даже ни во что не завернул.

Между тем он продолжал тренироваться. Бесконечное проживание своего рокового дня, изучение всех его ветвящихся возможностей, зондирование иной реальности, где ноги остались целы, приучили Ведерникова к тому, что судьба может развиваться параллельно двумя путями и больше. Он, холодея, готовился к изъятию негодяйчика и одновременно набирал форму для съемок Кириного фильма, не ощущая в этом никакого противоречия.