Василий Голованов - На берегу неба (сборник)

Сначала был вечер встречи выпускников. А ночью сон. Будто я разговариваю по телефону со своей классной руководительницей Инной Иосифовной, и она вдруг говорит – тихим таким голосом, без всякой укоризны: «Ты, Вася, сочинение тогда прогулял, а надо бы тебе теперь пойти написать его…»

Я проснулся с ощущением странной жути. Я никогда не испытывал ностальгии по школьным годам. Я стал совсем другим человеком. Всяко видывал. Какого черта этот сон? Видимо, вечер встречи выпускников, встречи с прошлым, оказался слишком серьезным испытанием для меня. Так, в общем, и было. Я никого не узнавал на этом вечере. С трудом, сквозь страшные оптические искажения и наплывы времени в одной группе людей я угадал бывших одноклассников. Решил подойти. Но по их взглядам, которые скользили по моему лицу, даже не замедляясь, я понял, что меня тоже не узнают. А ведь я-то вроде не изменился…

Только когда я ушел с этого злополучного вечера, я додумался посчитать, сколько же лет прошло. Вышло восемнадцать. Я пересчитал еще раз. Восемнадцать.

Я стал вдвое старше. И зачем-то, не подумав, забрел в этот темный угол памяти, в это давно прошедшее время, где сразу вновь ожило то давнее одиночество мое в классе, и та давняя любовь, которая была самой счастливой любовью на свете, пока не была смертельно ранена предательством. Необъяснимым. Невозможным. Я сразу ощутил в этих стенах свою затянувшуюся, как казалось, рану, словно она вдруг открылась – и вот я опять не могу дышать, не могу жить и, как раненный в грудь навылет, умоляю только об одном – чтобы у этой глупой игры с прошлым не было продолжения, чтобы мы случайно не столкнулись с той, которой, как я думал, в моей душе принадлежит лишь равнодушие. А оказалось – боль. И в школе это чувство многократно усиливалось ощущением хрупкой недвижности времени здесь, в этих стенах… На своем месте была мраморная доска с фамилиями мальчишек первых двух выпусков, убитых на войне, пожелтевшие номера школьной стенгазеты, которую когда-то мы вместе с ней делали, литературные стенды и театральные афиши спектаклей, в которых вместе играли…

Я еще не очухался от смешанных и тревожных чувств, которые породил этот вечер и этот сон, как зазвонил телефон. Это была Инна Иосифовна. Я едва выдавил из себя:

– Доброе утро.

– Куда ты исчез вчера? Я хотела поговорить с тобой.

– Я ушел. Мне хватило пяти минут, чтобы понять, что мне не по нраву все эти встречи с прошлым…

– Вот как? – голос у моей бывшей учительницы изменился. Он стал чуть надтреснутым, и сквозь эту трещинку пробивались интонации старости. – Может быть, ты испугался? Но она не пришла.

– И правильно сделала, – отрезал я. – Нет смысла возвращаться назад…

Инна Иосифовна помолчала.

– А как же сочинение?

Я почувствовал безотчетный страх. Прошлое не отпускало, стоило мне вчера сделать один неверный шаг.

– Что – сочинение?

– Ты же писатель. Значит, знаешь, когда в жизни требуется поставить точку.

– Я не прогуливал…

– Прогулял. Просто вытеснил из памяти. А я не захотела портить тебе оценку за полугодие. Но мне интересно было бы знать, что ты, ты теперь, думаешь по этому поводу.

– Какому поводу?

– Темой сочинения был Блок.

Вот как. Удивительно, что я решил прогулять именно Блока – потому что именно с ним жизнь потом сводила меня не раз. Это были всегда короткие встречи, но очень важные. И последнее, чему я удивлялся совсем недавно, – почему, когда мы учились в университете, никто ни разу не упомянул хотя бы название его работы «Крушение гуманизма» – по ней можно было бы читать студентам отдельный курс, ибо в ней сказано не меньше, чем в знаменитом «Закате Европы» Шпенглера… Блок… Не хотелось оставаться у него в долгу.

– Что ты молчишь?

– Я думаю.

– Сочинение можно писать с 11 «Б» на пятом и шестом уроках в среду. Ты придешь?

– Не уверен.

– Знаешь, чтобы до конца рассчитаться с прошлым, нужна удача. Можешь считать, что я дарю тебе шанс…

И – короткие гудки.

Я принял контрастный душ, сварил кофе и, выпив большую чашку, поехал в редакцию. Настоящее моей жизни уверенно вело меня за руку несколько дней. Ни в какую школу я решил не ходить. И тем более не писать сочинение вместе со школьниками. С Блоком я как-нибудь рассчитаюсь. Напишу, например, эссе о нем… Ну а с Инной…

В среду я проснулся чересчур рано. В душе, как предчувствие тошноты, стоял категорический императив: «Надо идти». Идти туда, в школу. Идиотство какое-то. Мозг проделал огромную работу: он все решил за меня. Сознание ли сплело хитроумную последовательность доводов, или подсознание вынесло окончательный вердикт, ничего не объясняя, но этому следовало подчиниться. Просто подчиниться, и все.