Василий Голованов - На берегу неба (сборник)

Мы с женой собрались в Москву и даже вышли уже из дому к ближайшей электричке, но по пути я случайно увидел их. На лиловых цветках розового осота сидели бабочки «Павлиний глаз». Вот. Цветы и бабочки. Иногда по три-четыре на одном растении. И ощущение было такое, что ты шел-шел куда-то и вдруг просто вышел на другую сторону ленты Мёбиуса, на другую сторону мира, может быть, даже в рай, где нет ни проблем, ни представителей низшего разума, ни безработицы, ни связанных с нею напастей, ничего такого. Просто цветы и бабочки. И колышется вокруг лиловое марево, и бабочки то раскроют крылышки – и глаза заливают какие-то радужные переливы, то сложат – и тогда делаются черными. Может быть, они специально созданы для того, чтобы пить мед этого осота и опылять его, а взамен, исполнив в воздухе любовный танец, тоже получать возможность продолжиться во времени…

Мы машинально все шагали и шагали в строну платформы, как вдруг меня просто пригвоздило к земле внезапной мыслью, и я сказал жене: «Послушай, давай никуда не поедем, а я сбегаю за фотоаппаратом, и мы пофотографируем их хоть часок, потому что завтра – завтра будет другой день, и мы их не увидим. А потом – будет вообще потом, и их, может быть, не будет уже никогда. Ведь я такого ни разу еще не видел…»

Я сбегал за фотоаппаратом: они не исчезли, только гуще клубился запах горячей травы и зрелого лета. И я снял все так, как придумал – «лето бабочек», потому что я знаю – еще день, два, и оно пройдет. Пойдут грибы, полетит желтый лист с березы, станет холодать по ночам, лисички пойдут, подосиновики, белые – а бабочек не будет. Так бывает всегда, ибо свойство жизни – ее быстротечность: вот лежат нерушимые снега, а потом на два дня встают белые туманы, и свет из дачных окон похож на свет иллюминаторов подводной лодки, а потом – все!.. Туманы пролизали снег до земли, и наступает время воды, и в полях за железной дорогой вспухают зеленоватые реки, и кажется, конца не будет этим талым водам… А вскоре на проталинах зацветает мать-и-мачеха, потом уж и с одуванчиков пух летит, вскипает жара, весь поселок блестит молодою жестью, стучат молотки, пахнет стружками и краской, потому что рабочие – они лучше всех знают, что все быстротечно. А потом приходят июльские ливни, и роют, роют землю и мозг, и вот будто конца им не будет – а оказывается, что все уложилось от вчерашней заутрени до послезавтрашней вечерни, колокола отзвенели, грянула жара, наступило лето бабочек. А что будет завтра, я не знаю, любовь моя…

Вот. И в результате мы два часа провозились с этими бабочками, обливаясь потом и отбивая атаки слепней, и это был уже не рай, но та добротная половина ленты Мёбиуса, где владычествует вдохновенный труд. А когда все было кончено, солнце уже клонилось к закату, орал кот, прося причитающихся ему «Бычков в томате», и мы, абсолютно счастливые, сидели под яблоней и курили, потому что все быстротечно и такого дня, как этот, точно не будет, а мы прожили его отлично. Поэтому кури, а потом целуй меня, целуй, ночь коротка, и только беспощадно-назойливо, как деревянная трещотка, кричит, распиливая время лета, птица-коростель…

Я давно хотел посадить рядом с домом цветы. Один куст жасмина, растущий у крыльца, – слабый аргумент в оформлении такой декорации, как старинная писательская дача в Переделкине. Цветов нужно больше, много больше. Разумеется, клумбу мне вряд ли удастся создать под пологом широколистных кленов. Но могу посадить какой-нибудь цветущий кустарник – жимолость или шиповник. Я вспомнил, что много шиповника растет в заброшенных огородах по ту сторону железной дороги. Недолго думая, я взял брезентовые рукавицы, рюкзак, лопату и отправился на поиски.

Там, за железной дорогой, когда-то было село Федосьино. Теперь от него осталась только церковь на окраине Новопеределкина и дико смотрящаяся в голых полях аллея лиственниц, когда-то обрамлявших улицу. Дома же федосьинские все до единого снесли, то есть пожгли, жителей расселили тут же, в новостройках, но деревня еще долго не хотела умирать, и очень скоро она в очередной раз реинкарнировалась в каких-нибудь двухстах-трехстах метрах от последних домов города, но уже не в виде поселения, а в виде чудовищных огородов, обнесенных заборами из обожженного железа крыш, для верности перевитого колючей проволокой. С внешней стороны владельцы обсадили свои огороды зверским, непролазным шиповником и колючей малиной. Ничего с этим поделать было нельзя, деревенские привыкли к земле и должны были ее обрабатывать, чтобы не умереть от тоски, и вот за этими адскими заборами они устроили свой маленький рай: грядки с морковкой, укропом, клубникой и картофелем. Они сделали себе навесы от солнца, чтоб в летний полдень, присев в тени, отереть с лица соль пота своего, чтобы весною слушать соловьев, щелкающих в кронах уцелевших яблонь, а осенью пережидать дождь, омывающий выкопанные из земли плоды нового урожая. И ничего нельзя было поделать с ними, как нельзя было взять приступом их огороды, хотя снаружи они походили на какие-то чудовищные застенки, а осенью под крики ворон железные заборы скрипели и стонали так, что у проходящего мимо от ужаса волосы шевелились на голове. Казалось, так будет всегда, но прошло лет пятнадцать, и те люди, что привыкли работать на земле, состарились и умерли, а их дети уже не хотели копать землю и сажать картошку. Они накупили машин и превратились в обыкновенных бомбил или даже в представителей разнообразных нужных городу профессий. А брошенные огороды, которые поначалу облюбовали для своих игр мальчишки, медленно, но верно стали исчезать: колючая проволока сделалась ломкой, железо проела ржа, скрепы распались, все рухнуло, и только могучая крапива – верная спутница запустения – все еще бушует над огородами федосьинцев, как океан забвения.