Василий Голованов - На берегу неба (сборник)

Почему-то я нервничал… О чем я нервничал? Я съел яичницу, проглотил кофе… Наверное, мне было не по себе потому, что никак не мог, даже мысленно, вписаться в неизвестную мне атмосферу современного класса. Впрочем, они вряд ли обратят на меня внимание. Ведь не за новенького же меня примут? Скорее примут за какого-нибудь проверяющего из РОНО, или как оно теперь называется… Так что без разницы…

Чтобы успокоиться, по дороге в школу я решил сфотографироваться: все равно, после Нового года кучу документов придется менять. Зашел в студию. Там топтались два араба. На столе под стеклом лежали фотографии москвичей – негр, азербайджанец. Я сказал, что лучше получаюсь на черно-белых фотографиях. Фотограф заметил, что цветное фото всего на двадцать рублей дороже. Возразить было нечего. Сделав снимок, он с грустью посмотрел на него: «Глаза выпучены. Хотите, переделаем?» «И лицо белое, – сказал я. – Страшное». «Я учту», – ответил мастер и покрутил колесико выдержки. На втором снимке я выглядел так, как будто только что вылетел из парной.

– Я правда лучше получаюсь на черно-белых фото…

– Ладно, давайте черно-белое…

Получилось неплохо. Только голова как-то настороженно втянута в плечи после двух неудачных попыток. Нельзя сказать, чтобы все это сильно ободрило меня. Но самое важное в жизни – всякую ситуацию довести до той черты, за которой отступление невозможно…

Я зря волновался. На мое присутствие в классе никто не обратил никакого внимания. А мне со стороны так интересно было наблюдать, как они входят, рассаживаются, раскладывают книжки на столах… Страннейший возраст, страннейший… В семнадцать лет я был абсолютно убежден, что я взрослый. Но ведь не может быть, чтобы я был не такой, как они? А передо мной были дети. Дети большого роста. Эта походка… Манера говорить… Смех… Нарочитость во всем… Потрясающе!

Десять мальчиков, семь девочек. Все расселись по принципу строгого разделения полов: класс без явных влюбленностей. Я вспомнил, как мы с ней целовались на уроке литературы и Инна это заметила. Я вспомнил это прежде, чем запретил себе вспоминать.

Я поглядел на Инну Иосифовну. Она писала на доске темы, тональность которых задавалась блоковскими строками. Потом повернулась к классу:

– Последняя тема касается поэмы Блока «Двенадцать». Сформулируйте ее сами…

Ее голос звучал очень тихо. Раньше она говорила так, когда заболевала. А сейчас, должно быть… Просто и она стала старше на восемнадцать лет…

Я ощутил непонятную нежность. Она ожила в сердце тихо журчащим ключом. И тогда понял. Понял, откуда пришло решение. И почему я здесь.

Нет-нет, речь шла совсем не о том, чтобы отдать долг Блоку. Речь шла о признании в любви. Любви, которую в возрасте этих детей мы не умели еще даже чувствовать, не то что облекать в какую-то подобающую форму выражения вроде этого запоздалого сочинения…

Ее возраст всегда был тайной для меня. Тогда ей было лет пятьдесят с чем-нибудь. Шестьдесят? Она всегда казалась мне красивой. Необыкновенной. И выглядела моложе своих лет. Тонкая, чуть нервная, сотни стихов наизусть… Но замужем никогда не была. Говорили, что в юности у нее был возлюбленный, чья фамилия выбита на мраморной доске. Мы не знали какая. Он погиб осенью сорок первого, мальчишка…

Иногда она с глубоким чувством читала нам стихи поэтов-фронтовиков. Значит, хранила память о нем.

Мне виделась несправедливость в ее одинокой судьбе, но я не решался спросить, почему она не полюбила вновь. И если тот человек был так необыкновенен, что равного ему не встретилось за всю жизнь, – то что же это был за человек? Мне казалось тогда, что счастье может (и должно) быть всеохватным; я не мог представить себе, что ее одиночество – это залог осуществления ее Судьбы, судьбы учителя. Да и как можно было тогда – с юношеской убежденностью в том, что каждому человеку обязательно уготовано счастье, – понять, что жизнь творится из совсем другого материала, что талант чаще всего растет из боли…

Это, может быть, самые отчаянные строки Блока. Так понятна казалась эта невозможность отрешиться от собственной привязанности. Уже ни для кого не дорогой, никому уже не нужной. Невозможно, хотя она давно уже не та, и не с тобой, и всякое воспоминание о любви приносит лишь муку… Потому что есть древние вещи, тяготеющие над человеком, – рок, судьба. Приговоренность к любви… Или к одиночеству в любви, к какой-то ее отрешенной, недосягаемой полноте, в которой и являет себя настоящий Учитель…