Николай Толстиков - Пожинатели плодов

— Ты же в чужом прошлом живешь! Нас для тебя, как и нет! — вспылила она.

Накануне еле собрали сына Дениску в школу на новый учебный год: у жены на работе задержали зарплату, а на Санины бригадирские много не разбежишься. Супружница, видать, окончательно отчаялась сидеть на одной картошке и дожидаться от Колыхалова гениальных строк и бешеных за них гонораров, язвила без пощады:

— Ты, как улитка, в раковину хочешь упрятаться и при том — чужую! Только — без рогов! Пока…

Кто знает, Саня бы, может, и унырнул, да не получалось!..

Всякие конторы, базы, склады теперь именовались по-новомодному — фирмами и офисами, благообразных старичков хозяева скоро оттуда поперли, заменив их крепкими мускулистыми парнями и мужиками в камуфляже. От услуг вневедомственной охраны отказывались так стремительно, что Колыхалов — генерал без войска сам под сокращение угодил.

— Ничего! — встряхнулся он. — Я еще в газете могу!

Там только его, голубчика, и ждали. Поскольку «многотиражки» давным-давно издали пшик, Саня сразу направился в редакцию областной газеты. Хлыщеватый парнишечка, облаченный в отутюженный костюм, небрежно пролистнув трудовую книжку, взглянул на просителя, снисходительно ухмыляясь:

— Господин Колыхалов, вы жили и в газетчиках состояли в одной стране, а теперь страна уже другая. Тут не только перестраиваться — перерождаться нужно! И это вам не о доярках и механизаторах писать…

Отфутболенный, Саня уныло побрел по улице и на перекрестке едва не угодил под колеса «навороченного» джипа. И что обидно: хоть бы просигналили, кулаком погрозили через стекло, или б выскочил кто, разразясь матом, а то и оплеуху бы отвесил — нет, прокатили, не сбавляя скорости, как мимо пустого места, ладно хоть не прямиком по нему. Но все равно — и под колеса не попал, а как раздавили…

Колыхалов, словно ослепнув, шел, натыкаясь на встречных прохожих, и очнулся только, когда кто-то, с кем он столкнулся и вовсе лоб в лоб, воскликнул радостно и недоуменно:

— Сколько лет, сколько зим!.. Ты не пьян ли с утреца?!

Алешка-художник!

Не признался бы сам, так и не узнать бы его. Все бегал в затрапезном куцем пиджачишке, а тут — при фирменном «прикиде», вдобавок — башка обрита: волосенки чуть заметным ежиком топорщатся вместо пышных кудрей до плеч. Борода лишь прежняя, помелом, осталась.

Узнав про колыхаловскую нужду-печаль, Алешка тут же выдал неожиданное предложение:

— А иди-ка опять сторожишком пока. Место подскажу. При церкви. Я и сам там фрески под куполами подмалевываю. Не то чтоб халтура, нет, картинки мои теперь за «бугор» свободно идут, и не трясись, что как тунеядца на БАМ отправят. Для души стараюсь…

Саня сначала оторопел, потом возмутился было, но… покорно поплелся за художником следом, попутно косясь на толпу перед зданием «биржи труда». Он побаивался разговаривать с настоящим живым попом, не ведал с какого боку подойти, но это не понадобилось. Из домика возле храма выглянул пожилой мужичок — староста, спросил у Алешки про Колыхалова: «Человек надежный?», и после утвердительного кивка одним безработным стало меньше.

Служебные обязанности Сани были все те же: после того, как бабуля-смотрительница закроет храм на замок, ходи себе с колотухой под стенами и поглядывай, чтоб какой-нибудь злоумышленник-безбожник через металлическую сетку, натянутую на столбах вместо ограды, не сиганул, да поеживайся, памятуя, что под ногами древний погост.

Ранним утром вслед за той же смотрительницей Колыхалов заходил в храм и робко топтался в притворе, с любопытством разглядывая все и чувствуя себя, как в музее на экскурсии.

Лоб не умел тогда толком перекрестить, а минуло времечко, и теперь сам удивлялся, что бы без церкви и делал… Саня готовился к посвящению во диаконы, и накануне надо же — так родной сынок подкузьмил.

2. Лишний рот

Памятнику кто-то в последние времена подсоблял разваливаться. Исподтишка, но настойчиво. Расседались все глубже трещины на постаменте, швы между составными частями скульптуры тоже все больше расходились, будто злоумышленники расковыривали их монтажкой.

Памятник стоял в глубине разросшегося одичавшего сада, березки и тополя, ели и сосны заслоняли его от людских глаз. Только раз в году, весною, когда на ветвях деревьев лопались первые почки, народ сходился сюда на митинг, возлагал к подножию простенькие венки с бумажными цветами. И до следующего мая в сад забегала лишь вездесущая пацанва, да забредали озирающиеся выпивохи, хоронились в высокой траве и там же, после возлияния, блаженствовали.