Говард Джейкобсон - Меня зовут Шейлок

В том числе Беатрис. Волосы – россыпь пурпура, взгляд – блеск тутовых ягод, слова – сливы в сиропе.

Не это ли нравится Грейтану? Ее насыщенное, пульсирующее присутствие, навязчивая осязаемость?

Должно быть, да.

Но откуда он так хорошо осведомлен о том, что нравится Грейтану?

Д’Антон считал себя ценителем мелочей – портретных миниатюр, пресс-папье со слезами внутри, уколов совести. Аскетичный по природе, он был жаден, как бывают жадны только тщеславные люди, жаден к элегантному самоистязанию. Д’Антон мысленно наказывал себя за то, что слишком богат, хорошо образован, обладает изысканным вкусом и разнообразными дарованиями. К нему обращались за помощью, а он не всегда давал то, чего от него ожидали, или же давал слишком много. В аметистовой темноте воспаленного эгоизма д’Антон вел счет своим недостаткам, один из которых мог служить отражением всем остальным – слишком большая вовлеченность в душевные недуги тех, кого он любил. Можно ли назвать недугом слабость Грейтана к еврейкам? Как ни назови, д’Антон ей потакал. Раздувал. Подкармливал. Но что, если в то же время он раздувал в самом себе некий схожий недуг? Не питал ли и он, за пурпурными сосудами закрытых век, слабость к еврейской окраске? Быть может, он испытывает к Струловичу не столько антипатию, сколько извращенное уважение?

Слово «желание» д’Антон употреблять отказывался. Во всем надо знать меру. «Уважения» – более чем достаточно. Но если д’Антон носит в душе некое потаенное, греховное, неосознанное уважение, значит, он оказал бедному Грейтану плохую услугу – подтолкнул туда, куда сам мечтал, но не смел отправиться. Я обязан как-то искупить свою вину перед ним, подумал д’Антон, содрогаясь от невыносимой муки, на которую считал не способным Струловича.

В школе д’Антону нравилось читать жития христианских святых. Многие иллюстрации он вырывал и развешивал по стенам спальни. Одним из его любимых персонажей был изжаренный на решетке святой Лаврентий. Д’Антон мог без труда воскресить в памяти знаменитую картину Тинторетто: свет озаряет страдания святого, а из темноты тянутся к нему жестокие палачи, тыча рогатинами в истерзанное тело. По легенде, святой Лаврентий велел своим мучителям, раз уж они все равно решили его зажарить, зажарить хотя бы как следует. «Вот, вы испекли одну сторону, – сказал он, – поверните на другую».

Д’Антон любил мучения. Значит ли это, что он любил и своих мучителей?

Ему представилось, как он молит Струловича:

«Поверни же меня другой стороной…»

– Ты правда готов пойти на это ради нас? – спросила Плюрабель.

Д’Антон смежил веки. Иногда слова излишни.

– Ты святой, – объявила она.

Он покачал головой, по-прежнему не открывая глаз.

Сидя вместе в маленькой гостиной, несущей на себе отпечаток скорее его, чем ее вкуса – по мнению д’Антона, у Плюрабель вкуса не было вообще, – они подобрали слова, предназначенные умилостивить демона, который грозил уничтожить их идиллию.

Плюрабель спросила, не следует ли заверить послание у мирового судьи. Д’Антон счел, что не следует. Записки на именной бумаге вполне достаточно. Струлович как никто знает, что суровая неподкупность д’Антона не подлежит сомнению.

«Настоящим обязуюсь предоставить компенсацию за причиненный вам ущерб, – писал д’Антон. – Готов выступить гарантом того, что Грейтан вернется в течение двух недель».

Плюри настаивала на неделе, д’Антон – на месяце. Сошлись на двух неделях.

«Если же он не вернется в указанный срок, чтобы принять наказание, взыщите с меня то, что хотели взыскать с него. Я не прошу для Грейтана иного послабления и смею надеяться, что на этом инцидент будет исчерпан».

И д’Антон поставил подпись с росчерком, уже знакомую Струловичу.

Ему хотелось бы включить в договор и «Первый урок любви»: «Я не прошу о послаблении, но буду благодарен, если в нагрузку вы пришлете картину мистера Соломона». Однако Плюри следовало держать в неведении.

Д’Антон вздохнул. Как же он устал принимать участие в чужих любовных делах! Лучше бы ему никогда никого и ни с кем не знакомить. Цена за дружбу в последнее время слишком высока.

– Ты настоящий святой, – повторила Плюри, когда он показал ей письмо. – Хотя ни один из тех святых, о которых мне рассказывали в школе, не обладал твоим чувством слова.

Честность или, быть может, просто нетерпение заставило д’Антона отмахнуться от похвалы.

– Если бы ты знала все, ты бы так не говорила.