Говард Джейкобсон - Меня зовут Шейлок

– Я не обязан отвечать на подобные вопросы.

– Вы уверены, что готовы прикасаться к члену Хаусома?

– Я надену перчатки…

– Взять его в руки, рассечь кожу, увидеть кровь, услышать крик футболиста? Все это просто бравада – сами знаете. Да вы дали бы стрекача!

Струлович поднимает руку.

– Минуточку, – говорит он, – минуточку.

Шейлок поднимает обе руки, как будто сознает, что зашел, пожалуй, слишком далеко.

– Когда это мы успели перейти от метафоры к буквализму? – спрашивает Струлович. – Началось с того, что я попросил гоя, который спит с моей дочерью, доказать серьезность своих намерений. И вот уже я, под вашим водительством, отрезаю ему член.

– Добро пожаловать в мой мир.

– Выходит, фунт мяса тоже поначалу был всего лишь метафорой?

Шейлок брезгливо опускает глаза.

– Опять вы за свое…

– Я перестал бы задавать этот вопрос, если бы вы на него ответили.

– Тогда сформулируйте тоньше. Любая сделка между евреем и христианином метафорична: это единственный способ не обратиться к убийству. Но если вы спрашиваете, говорил ли я в шутку, то да, отчасти.

– «Да» и «отчасти» не совсем одно и то же.

– Нет, но существуют разные степени серьезности.

– Тогда позвольте спросить: надеялись ли вы, что Антонио просрочит вексель, и вы сможете причинить ему вред?

– В момент самой шутки, пожалуй, нет.

– Когда же?

– Намерение развивается вместе с сюжетом.

– А когда это намерение стало твердым?

– Я бы мог ответить: когда у меня отняли Джессику. Когда было украдено кольцо Лии. Когда друзья купца возомнили, будто в состоянии избавить его от уплаты долга. Когда они решили, что мной можно манипулировать. Когда меня загнали в угол. Когда не осталось иного выбора…

– Какой же из ответов верен?

– Все. И ни один. Я до сих пор не знаю, насколько твердо было мое намерение. История остановилась… Чего не произошло, того не произошло. Все остальное – область предположений, а не философии или психологии. И уж точно не теологии.

– До того как она остановилась, было же у вас – не могло не быть – некое намерение?

– Намерение, говорите? А что такое намерение? Смог бы Авраам убить Исаака, каковы бы ни были его первоначальные намерения? Мой мир не менее далек от Ветхого Завета, чем ваш, однако к этой истории, как легко можете себе представить, я питаю особый интерес.

– Весь мир питает к ней особый интерес.

– Раньше питал. Сейчас – вряд ли.

– Допустим. Но вопрос остается открытым: убил бы Авраам своего сына или нет?

– Смог бы в конечном итоге Авраам совершить убийство? Тоже некорректный вопрос.

– Некорректный или не имеющий ответа?

– И то, и другое. Мы не знаем, что случилось бы «в конечном итоге».

– Каков же корректный вопрос?

– Есть ли в прошлых поступках Авраама нечто такое, что заставляет заподозрить в нем детоубийцу?

– Ответ будет «нет»?

– Именно. Нет. В моем случае тоже. Есть ли в моей личной истории – истории того человека, каким меня знали, а не представителя жутковатой и ненавистной расы – нечто такое, что свидетельствует о моей кровожадности? Если бы христиане заподозрили во мне подобные склонности, они бы, разумеется, держались от меня подальше. Однако они жаловались, что это я избегаю их общества. Спросите себя, пошли бы вы на сделку с ростовщиком, который вырежет вам сердце, если вы не выполните условий? Посмели бы обобрать такого дельца? Украсть его драгоценности? Похитить дочь? Плевать в него на улице? Человек, пользующийся славой головореза, вызывает большее уважение – и больший страх, – чем вызывал я. Пока я не настоял на уплате неустойки, христиане не сомневались, что пригоршня дукатов усмирит мой гнев. Их самоуверенность и презрение служат порукой, что за мной не водилось репутации человека опасного.

– Вас называли собакой. Сравнивали с волком.

– С волками сравнивали евреев, а не меня конкретно. Евреев. Хотя на самом деле сами обвинители едва ли верили собственным обвинениям. Христиане и мусульмане никогда не считали нас достаточно воинственными. Мы для них кастрированные мужчины, которые менструируют, как женщины. Вот почему им так трудно простить нас, когда мы отвечаем ударом на удар. Проиграть евреям – значит проиграть полумужчинам.

– Но согласитесь: в Аврааме есть что-то от воина.

– Что-то – да. Однако по меркам того времени он просто котенок.

– Если в Аврааме так мало воинственного, чем объяснить его готовность убить Исаака?

– Я бы не назвал это готовностью. Определенное обстоятельство толкнуло Авраама на путь, ведущий к убийству. Но способен ли он на убийство? Мы не знаем. Он и сам не знал. История замерла и останется замершей до конца времен.