Оксана Бутузова - Рассказы

«Все под нашею властию», – не переставал тешиться писарь. – «Глядит Боже с небес на землю русскую и радуется. Но сколь велика она, столь беззащитна и открыта со всех сторон нечестивцам крамольным. Всякий рот на лакомый кусок разевается. Растащат родимую по кровиночке, по кусточку, птахой малой не побрезгуют. Господь наш далече, да слово Его верное. Стало быть, самим защищать нам Русь-матушку. И не токмо белками сильна держава, но молодцами крепкими, богатырями православными. Ежели соберемся всем миром, самую лютую вражину одолеем».

Песнь сию победную воспевало сердце Даниила, заточенного в монашеской келье. Он почти не покидал ее, черпая жизнь извечную из книг и из них же творя себе утешение. Бумажные вериги опоясали руки его, голову затуманили слова, мысли и образы. Следуя им, уносился писарь далече из сырой и смрадной душегубки своей, где по стенам расползались зеленые змейки плесени, а от лампады чадило так, что зеницы застилало едким дымом. Но Даниил упорно пробирался взглядом к письменам, пребывая с ними за многие года и версты отсюда. На его век сражений хватало, и смело вступал он в битвы неравные, и рука завсегда была твердою и крепко сжимала перо. Лишь одиножды дрогнуло оно, не удержавшись напора. Но на то своя причина имелась.

И случилась она в это лето жаркое, когда стояла везде духота смертная, и когда взялся Даниил переписывать набело очередные повести о вторжении безбожников в пределы русские и об осаде малого града Сумерина. Были поганые черны лицом и помыслами, а силы тяжкой супротив светлого островка дружины славянской. Со всех сторон облепили гогочущими гнездами вороньими наш стан соколиный, и пошла сеча не на жизнь, но на смерть.

Схватились они во широком поле, что недалече от города. Сколько вражины уж посеяно было здесь в прошлых битвах, ан опять взошли, гуще прежнего. Настала пора и урожай сбирать. Ступили воины на землю твердую, но начала она проваливаться под ногами. То обнажились мертвые со сражений давешних, кто травой не успел порасти и в твердыню оборотиться. И взбесились нечестивцы от вида трупного еще пуще, и полетели стрелы быстрые во чужое отечество. А после скрестили мужи копья отточенные, и уж не стихал боле их треск и лязганье, да еще крики от тех, кто на ближнего шел или в мир иной отходил.

Как селезень чинный по воде плывет, так ездил средь полков на вороном коне светлый княжич, коему славу ратную с колыбели предрекли. Легко рассекал он ряды иноверцев, словно не было тех и в помине. А вослед ему ложились черны головы на сырую от крови землю. Проливались дожди соленые на сочные травы. Да и трав не видать стало вовсе, одни реки, кровью бурлящие, по равнинам растекались, из берегов выходя. Падали с коней ратники деревами срубленными. Кого вдоль, аж до самого седла рассекли, кого поперек. И валялись тела колодами мертвыми – не люди, не звери, без роду и племени.

Уж и лошади выбились из сил, на месте топчутся, и стрелы все по полю рассеяны, и копья затупились от работы, и мечи червленые от крови проржавели, но не кончается битва. Потому как не иссякают гордыни две – варварская, иноплеменная и истинная православная, столкнувшиеся в поединке. Ни одна уступать не хочет, на то и гордыней наречена. Так и секлись без передышки и гнали друг друга от врат городских, пока не оскудел запас жизней человечьих. Каждый русский, умирая, с собой десятерых чужеземцев забирал, но скоро некого стало забирать, да и некому. Взметнулась в воздух последняя палица, не доискавшись цели, и последний отрок дружины княжеской сник. Покуда падал, успел заметить он, что не осталось на поле ни единой души вживе – ни православной, ни скверной. И князь их лежит убиенный, волосы кучерявые лишь ветер треплет, а подле слуги верные приникли, разделивши долю княжью. И сжалось сердце воина от сей картины, и исторг он крик бессловесный, не уразуметь о чем говорящий.

Много думал Даниил об увиденном. До того зримо представало пред ним памятное сражение, что, казалось, слышит он своими ушами храп коней и высвист ударов и взор его слепит от мечей булатных, а отрок последний так даже в глаза писарю прямиком заглядывает. И глаза обоих слезами полнятся. Что чувствовал витязь в остатнюю минуту жизни своей? Враги побиты, не дошедши до града Сумерина, но и братия не спаслись. И правды испросить не у кого. Летописец, что писал сие, имени не поставил и канул в небытие вместе с последним воином. А, может, и был он этим последним?

Тревожило все шибко Даниила, и не в способности он был совладать со своим оружием. Непроизвольно сбивался шрифт при письме на том месте, где пал «последний». Порывистыми и страстными делались буквы, меняли течение линий, и концы их оборачивались вспять. Игумен срамил инока за самовольную измену букв и не принял работы, а велел переписывать заново.