Ефим Лехт - Израиль в Москве - повесть

Кухня, гнездо диссидента, казалась тесней, чем прежде.

— В тесноте, да не обедал, — опрометчиво уронил Израиль.

— А вот и нет, у нас уже все готово, — начала обижаться Галка.

— Поддам, поддам, поддам, вместе с Изькой сегодня поддам! — голосил Гена.

Культ старинного буфета непоколебим с давних пор. Деревянные гроздья, бронзовые ручки, коричневая тоска. Антиквариат. Шепотом:

— Галя, выбрось эту бандуру. Не пожалеешь.

Не дает ответа. Пожимает плечами. Весело жалуется Марте:

— Чтобы ресницы красить, нужны очки. Надев очки, не подберешься к глазам.

— Это как лысому кипу носить, — успокоил ее Изя, — ветром сносит.

Знакомая анатомия московской квартиры. Плюшевый уют. Как говорил Левон Даниелян, «не дом, а полная чашка».

Ковер над заслуженным диваном украшают скрещенные сабли.

— Давненько не брал я в руки шашек, — голосом Чичикова пропел Изя. Незагоревший светлый квадрат на стене — след от портрета Солженицына, в котором Гена разочаровался. Варварский цветок граммофона, Хэм в толстом свитере, дремлют пожелтевшие листья тех же книг, плёнки кассет. Ворованный воздух. Лолита Набокова, пепел Вайды, зеркало Тарковского. Даже золотая рыбка в аквариуме та же. Ау, шестидесятые!

Картина, изображавшая ночной Нью-Йорк с покойными близнецами Торгового центра висела чуть криво. Некоторая раздражала его всегда неправильность. Нет, надо сказать правильно: его всегда раздражала некоторая неправильность.

Пришлось подойти и поправить. Это синдром Монка [14] Детектив Монк — герой одноименного сериала, страдающий психическими расстройствами. , все усиливающийся. Неизвестно, что послужило причиной — увлечение коллажами, страсть к композиции, приобретенный минимализм? «С очами лиловыми хаос» беспокоил его как заноза. Приходя в гости, даже в кабинет врача, он выпрямлял все кривое, удивляя доброго доктора Моше.

Или расставлял на чужих вешалках головные уборы и зонтики в правильном, как ему казалось, порядке. Интуитивная борьба с энтропией, жажда гармонии. Возможно, ветвь аутизма. Люди пока не пугались. Марта называет это занудным тоталитаризмом.

На столе натюрморт малых голландцев: под шубой мерцает вороненая сельдь, томится сыр с большими ноздрями, маются грузди, интимно розовеет семга.

— Миллион фунтов стерляди, — зачем-то буркнул Изя.

В центре стола — горящий семисвечник. Полукровки часто становятся архиевреями: на комоде — менора, на двери — мезуза, на груди — Маген Давид.

Правда, футболка, привезенная для Генкиного внука, вызвала замешательство. На ней хохочущий младенец указывает на свою писку. Подпись кричит: «I’m a Jew!» («Я — еврей!») Кажется, носить эту майку здесь не будут.

А салат хорош. Авокадо, креветки, спаржа, грейпфрут и красный лук. Оливковое масло. Жареный чесночный хлеб. Вкусная гармония.

— Ты что пьешь? Виски? Мы тебя выведем на чистую водку, — балаганил Гена. Молодцевато склонил бутылку.

— Вам видней, я иностранец, — держал низкий профиль Изя.

— Люди и львы, орлы и куропатки, к вам обращаюсь я, друзья мои! — В Генкином бокале волновалась «Смирновская». Он уже кричал. Так кричит человек, у которого есть слуховой аппарат, но он им не пользуется.

— Гена, не тамади, будь попроще. Ладно, давайте со свиданьицем.

Звон стекла. Все влили в себя разную жидкость. Наступил обед молчания.

«С этими людьми есть о чем помолчать», — думал Изя, орудуя вилкой и ножом. Вокруг чешской люстры с гудением барражировали две тяжелых мухи — Лиза и Зоя. Они ждали окончания банкета. Гена вновь потребовал наполнить бокалы. Его веселая пасть чеканила голосом Юрия Левитана:

— Товарищи мужчины! Неуклонно овладевайте товарищами женщинами! Товарищи женщины! Неустанно повышайте свою сексуальность!

— Закусывай, — шептала ему Галя.

— Я закушу удилами, — гусарил Гена.

Подали фуагру. Баловство.

— Фуа-гра, подагра, виагра, — ласково гудел Изя.

Бурдянский захмелел:

— Хватит уже! Двести лет вместе! Пора валить.

Он валит уже лет тридцать.

— Вот и младший наш, Олежек, собирается.

— Как ныне собирает вещи Олег? — заинтересовался Изя. — Куда?

— Да на Техасщину. К своему брату.

— Изька, — пискнула Галя, — ты так любил Москву. Какого черта ты уехал?

— Если выпало в империи родиться, лучше жить в провинции у моря, — важничал по-бродски Изя. — Вчера я прилетел из рая. Он называется Израиль. Давайте за него.