Ефим Лехт - Израиль в Москве - повесть

Но Изя этот стоп-кадр запомнил.

И наверное, запомнит еще один случай. Были в гостях у Андрейкиного партнера Кирилла. Вместе они давно. Продавали болгарское побережье, строили в Пицунде «Диснейленд». Кирилл — человек без нервов. Крупный малый. (Парадокс языка.) Достаточно сказать, что он — регбист. Костяшки на кулаках сбиты. Руководит охранным предприятием.

В гостиной у него на трех ногах стоял мощный телескоп. Изя смотрел в окуляр из тридцатого этажа на далекие высотки и в одном из окон увидел повешенного, медленно вращавшегося на веревке. Хичкок. Кирилл успокаивал, говорил, что это — кукла, просил не показывать Марине, жене, мол, не уснет. Хорошо, что Марты не было.

А Гена всё витийствовал:

— Военно-патриотический гиньоль! Учат Родину любить. Кто кого перепатриотит. До рвотного рефлекса!

— А ты не смотри, здоровее будешь.

— Идет война холодная, гибридная война, — Гена уже пел. — Призрак Джугашвили бродит по России. Видишь, что делается? Народ продал душу Сталину! От Гугла до ГУЛАГа — один шаг! Гэкачекисты! Инакомыслящих в телевизор теперь не пускают.

— А как же гласность?

— Была гласность, теперь согласность. Путинизм. Опять будем жить шепотом. Заткнули рты вонючими носками, ответьте, люди, не Москва ль за нами, — со слезой в голосе декламировал он стихи Зыкова. — Пропагандисты! Путин дал приказ!

— А ты фигу-то из кармана так до сих пор и не вынул. Салонный диссидент. Выйди на площадь! Прибей мошонку!

— Изька, ты не понимаешь, ты теперь обрезанный ломоть.

— Может, отрезанный?

Генка махнул рукой. Переключился на испанский футбол.

Бегающие миллионеры. Эффектно падают, по системе Станиславского. Часто сплевывают, даже профессор Месси. Сколько же у них слюны? А если кто забьет гол — могут задушить в восторге. На другом канале верещат девицы с опухшими губами. Учат, как жить по их лекалам.

— Тёлки делают шоу, — зевая пояснила Галина. — Сплошной бляданс.

— Чуч у н, — ласково отозвался Гена. Так он иногда называл жену.

Она клевала пальцами сложную прическу, поправляла базедовы очки, объясняла Марте:

— Эти баклажаны продаются в банках.

— Где? — удивился Изя.

— Успокойся, в стеклянных банках.

Опять теннис. Невозмутимая рожа Федерера, шустрый Новак Джокович. Надаль выдернул шорты из ануса, поправил уши и тут же пропустил эйс. Неужели теннису угрожает эйсовая смерть?

А теперь натужно ржет заслуженный мастер вечернего стеба. Он для красного словца не жалеет и отца. Щелк! Звездно-волосатый крикун, хор Еврейского, всероссийский ребе Михаил Маньевич Жванецкий. Встречайте! Золотой пиджак России Филипп Баксов. Это все — кости Эрнста, Кости Эрнста.

Водка морозная, грузди сопливые, лампа в тюльпане. За окном бьются замученные ветром простыни. По кому сохнет это белье?

В углу, в кресле причитает хозяин:

— Куды бечь? Где сбыча мечт? Не выношу пошлости.

Галя смеется:

— Он многого не выносил. Например, мусор. Теперь выносит как миленький.

— Да если по чесноку, и литература русская хваленая, якобы лучшая в мире, — уже багровый, не унимался Гена. — Если взять за точку отсчета…

— А без заточки не можешь?

— Если взять за точку отсчета Возрождение, в котором Россия не принимала участия, она еще была в монгольской жопе. Русская литература запоздала, она начала осваивать западные образцы, когда уже, как говорится, был написан Вертер. Стали заимствовать и сюжеты, и форму, перелицовывали. Уже давно властвовали умами Шекспир, Данте, Гете…

— Наше Возрождение — Пушкин! — успел вставить Израиль.

— Пушкин — после Байрона, Гоголь — после Гофмана, Достоевский — после Диккенса…

— А Толстой? — закипая, спросил Изя.

— А Толстой — после Гюго. Да чего там, даже дедушка Крылов вышел из дедушки Лафонтена. То же и с музыкой, живописью, архитектурой.

— Не говори патриотам — съедят без соли. Последний рубеж!

— А техника?! — Он уже голосил, накаляясь. Не остановить, чистый филибастер. Вопли Видоплясова. — Все, абсолютно все для человека, для блага человека изобрел Запад, от памперса до смартфона. Русский хайтек — это pogrom, Kalashnikoff, Katiusha, Molotoff coctail. Радость террориста. Да, еще Gulag и shtrafbut.

Изя громко молчал. Потом тихо сказал:

— Апломб — сладкая привилегия невежества. — И зачем-то добавил: — Как-то вот так.

Заныло в голове. Он вспомнил маму. Она говорила: «Голова болит, будто с нее сняли скальпель». У его бедной мамы было низкое образование и высокое давление, но творческая натура не давала ей покоя. Изе нравились ее «перлы». Рассказывая, как она отвергла первого жениха, приводила душераздирающие подробности: «Он плакал кровавыми слезами». Трагедия превращалась в фарс.