Гай Давенпорт - Аэропланы в Брешии

Репортер, показавший Отто Ружье, махал им своим блокнотом. Он раскрыл его, подбегая, вырвал листок и вручил его Отто с древней учтивой улыбкой. Отто нахмурился, пробегая глазами страничку. Репортер забрал ее и в свою очередь нахмурился тоже. Затем с видом капрала, доставившего депешу фельдмаршалу, вернул листок и поспешил прочь, поскольку вокруг аэроплана Блерио начало происходить что-то новое.

Отто передал страничку Франиу.

— Имя того человека, о котором ты спрашивал, — сказал он. — Он записал его для giornalista [58] репортера ( ит. ) .

Кафка взглянул на имя. Легким карандашом, таким, которым педанты обычно помечают дроби и сокращенные названия ученых журналов, том, номер и страницу, вероятно — тоненьким серебряным карандашиком с заостренным грифелем там значилось: Людвиг Витгенштейн [59].

— Кто? — спросил Макс.

Неожиданно пропеллер завертелся. Блерио нырнул под крыло и вскочил в свое кресло. Механики ухватились за аэроплан, поскольку тот уже покатился вперед, подрагивая крыльями. Одежда на них развевалась. Усы Блерио ветром прижало к щекам. Голос двигателя сгустился, а пропеллер зажужжал нотой выше. Сейчас взлетит. Все запереглядывались и снова устремили взгляды на Блерио. Аэроплан заковылял вперед. Казалось, он скорее скользит, чем катится, порываясь то туда, то сюда, будто гусыня на речном льду. Кафка пришел было в ужас от его отчаянных попыток и несостоявшейся грации, но потом поразмыслил, что даже самые проворные птицы на земле выглядят шутейно. Разумеется, есть и опасность того, что он развалится на куски, не успев взлететь. Теперь аэроплан описывал длинный вираж влево, подскакивая и буксуя. Затем тряхнул крыльями и взлетел, еще разок подпрыгнув в воздухе, — все затаили дыхание.

Вылетел он навстречу солнцу. Тут все сразу поняли, что он по длинной дуге разворачивается в воздухе и пролетит прямо над ними. На крыльях вспыхнул рубец света, и все пригнулись.

Пролетая над головами, Блерио казался человеком, спокойно работающим за своим письменным столом: потянет за этот рычаг, потом за тот, и всё — с показным самообладанием. Героизм, заметил про себя Кафка, — это способность уделять внимание трем вещам одновременно.

В конечном итоге, эта машина — не для сурового Леонардо, чья борода переливается через плечо, чей разум занят Пифагором и тем, как научить Цезаря Борджиа [60]летать. Эта конструкция скорее подходит Пиноккио размах его проказ с ее помощью только увеличится. Ее мог бы выстроить какой-нибудь случайный колдун, старый искусник Дотторе Чиветта, о котором друзья не слыхали ничего с тех самых пор, как вместе закончили университет в Болонье. Он выстроил бы ее, как Гепетто вырезал Пиноккио — поскольку образ ее уже дремал в материале, и не знал бы, что с нею делать, поскольку самому пробовать — так артрит замучил. Лиса с котом украли бы ее, поскольку не красть бы не смогли, и заманили бы в нее Пиноккио — просто посмотреть, какие пакости получатся.

Блерио кругами гудел над ними, словно громадная пчела. По толпе, очевидно, носился какой-то слух. Они поймали его на немецком. Кальдерара разбился по дороге на представление. Везде виднелись встревоженные лица. Он летел на своем «Райте». При падении разбился сильно. При падении вообще не разбился. Разбился «Райт». «Райт» можно отремонтировать за несколько часов. Он еще полетит, нужно только набраться терпения. Единственный итальянец во всем воздушном параде, так теперь что — итальянцам смотреть, как в их воздухе летают сплошные иностранцы.

Он еще появится, наверняка появится, с достославно перевязанной головой.

Оркестр, доселе игравший ленивые вальсочки, грянул «Марсельезу» — дань Блерио, явно собиравшемуся пролететь над большой трибуной. Женщины ёжились и махали платочками. Офицеры отдавали честь. Все его видели как на ладони. Вниз он не смотрел.

Он приземлится, услышали они, и сразу же взлетит снова. Красный ветровой конус на мачте наполнился и затрепетал к западу. Мужчина в серой федоре заметил, что ветер — так себе, и что Кёртисс непременно отложит свою «Геральд Трибьюн» и полетит. Блерио летает практики ради, предполагали они, из чистого удовольствия.

Теперь же все полетят за Гран-При Брешии. На трибуне зашевелились. Офицеры и мужья объясняли это женщинам.

Габриэль д'Аннунцио, одетый в кремовую пиджачную пару с лимонными полосками и жарко-розовый галстук, свидетельствовал свое почтение графу Ольдофреди, председателю Комитета. Крутил поэтическим пальцем у себя над головой. Граф ухмылялся и кивал ему, часто поглядывая себе через плечо. Д'Аннунцио размахивал руками, размазывал раскрытую ладонь по груди и вещал, словно вестник Софокла.