Кэтрин Данн - Любовь гика

Можно ли винить ребенка в том, что его возмущают иллюзии взрослых? Большие мягкие руки, тихий шепот в темноте: «Скажи маме и папе, что приключилось. Мы прогоним любую беду». Ребенок, в слезах ищущий утешения, чувствует, как ненадежно убежище, что ему предлагают. Как дом из соломы, домик из веточек. Взрослые не понимают. Они называются большими и сильными, обещают защиту от всего плохого. И видит бог, как отчаянно дети нуждаются в этой защите. Как непроглядна густая тьма детства, беспощадны клинки детской злобы – незамутненной, чистейшей злобы, которую не сдерживают ни возраст, ни наркоз воспитания.

Взрослые прекрасно справляются с расцарапанными коленками, упавшим на землю мороженым и потерявшимися куклами, но если они заподозрят истинную причину, по которой мы ревем в три ручья, то сразу выпустят нас из объятий и оттолкнут от себя с ужасом и отвращением. И все же мы – маленькие и напуганные, хотя и страшные в своих лютых желаниях.

Нам нужна эта уютная глупость взрослых. Даже зная, что это лишь иллюзия, мы все равно плачем и прячемся у них на коленях, как в домике, но говорим только об уроненных в грязь леденцах или потерянных плюшевых медвежатах и получаем себе в утешение новую конфету или игрушку. Мы обходимся этим малым, чтобы не оставаться один на один с черной бездной у нас в голове, от которой нет избавления, защиты и утешения. Но мы все-таки выживаем – мы вообще очень живучи – и в итоге спасаемся бегством в сумеречную невинность своей собственной взрослости с ее блаженным беспамятством.

Сумрак так и остался у Цыпы в глазах, и он весь сделался тусклым, словно его окутал мутный туман. Мне кажется, он никогда не простил себя за то, что ему пришлось сделать больно тому бандиту-студенту. В этом смысле он был совершенно безумным. Что-то в его естестве искривилось, странным образом слившись с догмами, усвоенными за годы воспитания в семье. У него развился патологический страх. Цыпа больше боялся сделать больно кому-то, чем себе. Больше боялся убить, чем умереть. Цыпа не всегда понимал, что с ним происходит, но чувствовал папино разочарование и ощущал себя виноватым.

У папы случались приступы депрессии, во время которых он целыми днями сидел в одиночестве и сосредоточенно напивался. Однажды после двухдневного запоя он заказал афиши для «Самого сильного в мире ребенка», но отказался от этой идеи, когда наступило похмелье. Мы с близнецами и Хорстом пытались придумать, как его подбодрить.

– А как насчет спорта? – спросила я. – Допустим, ты делаешь ставку на прыгуна с шестом, и Цыпа немного подтолкнет его в нужный момент? Или мяч залетит в ворота с какого-то невероятного угла?

Папа покачал головой и погладил меня по горбу:

– Оли, моя голубка, давным-давно твой дедушка сказал мне одну фразу, и я запомнил ее на всю жизнь: «Не шути с обезьяной, и она не будет шутить с тобой».

Ал с Хорстом собирались уехать куда-то по делам на весь день. Ал велел Цыпе покормить тигров, и тот, как всегда, прикусил язык, побледнел и молча кивнул.

Цыпа вообще слишком часто прикусывал язык. Вплоть до того, что Алу приходилось мазать ему рот целебным бальзамом, которым пользовались огнеглотатели.

Когда Ал уехал, Цыпа пришел ко мне в кухню, где я мыла посуду после завтрака.

– Пожалуйста, Оли, пойдем со мной.

Тарелки бесшумно вылетели из раковины. Одна за другой они ныряли под струю чистой воды из крана и отправлялись на свои места в буфете, высыхая на лету. Я рассмеялась и вытерла руки кухонным полотенцем. Арти уединился с книгой, у близнецов был урок фортепьяно с Лил.

– Конечно, пойдем, – произнесла я. – Но зачем? Ты их кормил уже тысячу раз.

Цыпа беспокойно нахмурился.

– Да, кормил. Но мне это не нравится. – Он обреченно вздохнул. – То есть кошки мне нравятся. А мясо… Мне не нравится двигать его. Пойдем со мной, ладно?

Трейлер с кошками Хорст всегда ставил рядом с рефрижератором, где хранилось мясо. Когда Хорст кормил их сам, это происходило так: он выкидывал из рефрижератора четверть туши, тащил ее за единственную ногу к трейлеру и разрубал на куски огромным мясницким ножом. Хорст кормил кошек через двери клеток, но так делал только он один – все остальные боялись. Хорст любил рассуждать вслух, насколько непредсказуемы дикие кошки. Мне кажется, он нарочно рассказывал всякие ужасы, чтобы никто не лез к его подопечным. Если все было именно так, то его хитрость всегда удавалась.

Боковые стенки фургона поднимались вверх на шарнирах и служили солнцезащитными навесами, дававшими тень в жару. За решетками клеток были натянуты сетки из стальной проволоки, стальные перегородки в дюйм толщиной разделяли пары бенгальских тигров, львов и леопардов. Ал пытался уговорить Хорста заменить стальные решетки и сетку прозрачным пластиком, но тот возражал, мол, это испортит эффект.