Кэтрин Данн - Любовь гика

– Арти, слушай, попроси Цыпу вылечить тебя от бессонницы. А то ты похож на столетнего старика.

– Цыпа не любит меня. Не хочу искушать его.

– Он все еще огорчается из-за Элли.

– И не только из-за нее. Есть еще одно дело. Хотя он все равно его сделает. И папа на меня сердится. Говорит, мы погубим весь цирк, делая ставку лишь на одну раскрученную программу. Он теперь так называет мои выступления. Раскрученная программа. Он говорит, что мои многочисленные «фанаты» разом переметнутся к кому-то другому, кто предложит им что-нибудь новенькое. Мама тоже обижена, но старается этого не показывать.

– Потому что ты та еще сволочь.

– Тебе никогда не хотелось умереть?

– Сейчас уже нет.

– Из-за Игольницы, как я понимаю?

Я застыла, глядя на его затененный профиль. Он напоминал загадочный иероглиф. Я заставила себя продолжать разминать ему спину, чтобы Арти ничего не заметил.

Сверху мне было видно, как мама стоит у Яслей. Она держит в руке тряпочку для протирания пыли и беседует с кем-то, кто находится внутри. Потом наружу выходит Ифи, медленно и неуклюже. Голова Элли лежит у нее на плече, упираясь ей в шею. Их широкая юбка колышется вокруг тонких ног, огромный живот выпирает вперед.

– Я вижу Ифи. Она похожа на старую колымагу.

Мама с Ифи зашли за угол и скрылись из виду.

– Мальчик-Игольница. Для тебя – очень даже неплохо. Могло быть и хуже. Думаешь нас покинуть?

Арти открыл глаза и вывернул шею, глядя на меня. У него были серые, очень бледные глаза. Я ущипнула его за крепкую, круглую ягодицу и со всей силы хлопнула по спине.

– Дурак! Иди к черту, Арти!

Он снова закрыл глаза.

– Думаю сократить свои выступления до трех раз в неделю. По средам, субботам и воскресеньям. В восемь вечера. Как говорится, хорошенького понемногу.

– Вряд ли папа одобрит.

– Зато на все остальное время он получит обратно свой цирк.

– Мама решит, что ты погряз в бесстыдной праздности.

– Оли… останься со мной. Что скажешь?

Арти открыл глаза, но не обернулся ко мне. Он смотрел прямо перед собой, на складку смявшегося одеяла. С одной стороны от фургона тянулось длинное сетчатое ограждение, а за ним, чуть поодаль, раскинулся лагерь артурианцев, похожий на лагерь беженцев.

– Скажу, что когда-нибудь я тебя точно прибью табуретом, братец, – мрачно произнесла я.

Я массажировала близняшек, ползая вокруг них по ковру, чтобы подобраться к их пояснице, которая была почти вдвое шире обычной и расходилась на две спины.

– Прости, что я не могу лечь на живот.

– Ничего страшного, Ифи. Он не болит?

– Болит, но приятно.

Элли лежала, как вялый куль, привалившись к боку Ифи.

– Неудивительно, что у тебя ноет спина. В одну сторону тянет Элли, в другую – живот.

Ифи сонно прикрыла глаза.

– Арти думает, что Элли возвращается, – сказала я.

– Ему от этого легче?

– А ты сама как считаешь? Она возвращается?

– Иногда. На секунду. Мне, наверное, хватит. Спасибо, Оли. Теперь займись Элли.

Я принялась медленно разминать руки и плечи Элли, пытаясь добиться хотя бы какого-то отклика, но почти все ее мышцы превратились в дряблое желе, в размякшую кашу, как и ее мозг.

– Ифи?

Она открыла глаза и моргнула.

– А когда у тебя в животе ребенок… – Я задержала пальцы на шее Элли, чувствуя, как у меня под рукой бьется ее ровный, сильный пульс. – Это хорошо или плохо?

Ифи снова моргнула.

– Хорошо. У меня в животе хорошо. Плохо снаружи.

– Арти несчастлив.

– Я знаю.

Что-то задело меня в ее тоне, нечто смутно знакомое. Я удивленно взглянула на Ифи. Она полностью преобразилась. Растянула губы в пародии на лучезарную улыбку. Запрокинула голову и прикрыла глаза, оставив лишь узкие щелочки. И напустив на себя важный вид, проговорила в напыщенной, самоуверенно-снисходительной манере Арти:

– Счастье! Я расскажу вам о счастье! Вы меня слышите? Вам хочется счастья? Вам, жалким, говенным, безмозглым кускам дерьма с непрестанным запором?! Счастье – это НЕ ТО, ЧТО ВАМ НУЖНО!

Я расхохоталась, и Ифи тоже. Мы с ней катались по мягкому ковру, задыхаясь от смеха и дурашливо тыкая в бок безучастную, несмеющуюся Элли. У меня все болело от хохота, но я никак не могла остановиться. Ифи периодически умолкала и хватала ртом воздух, пытаясь отдышаться, а потом снова смеялась взахлеб.

– Почему… – выдавила она сквозь смех. – Как мы могли… – Она снова прыснула. – Как можно было его любить?! – Ифи разразилась безудержным смехом, и я вместе с ней. Мы еще долго катались по ковру, стучали по нему пятками и дрыгали ногами, задирая их к потолку. Мы затихли только тогда, когда сил уже не осталось. Впрочем, Ифи хватило на то, чтобы выкрикнуть: «Он же ДУРАК!», – и мы опять взвыли от смеха.