Кэтрин Данн - Любовь гика

В тот вечер за ужином близняшки считали маленькие помидорки в салатах друг друга, и папа вдруг объявил, что теперь у них будет свой собственный, отдельный фургон, «как у Арти». Лил пришла в ужас. Им всего восемнадцать, они еще маленькие, чтобы жить отдельно от папы с мамой, даже если их фургон будет стоять рядом с родительским. Огнеглотатели проникнут к ним под покровом ночи, изнасилуют и все такое. Лил отчего-то ужасно боялась огнеглотателей и шпагоглотателей. При одной только мысли о беззащитных близняшках во власти этих коварных чудовищ ее бросало в жар.

– Когда они были еще совсем крошками, и пытались отползти друг от друга, и путались в собственных ногах и руках, я сказала себе: «Будь проклят тот, кто отберет их у меня!»

Ифи испуганно заморгала, но Элли была абсолютно спокойна.

– Ладно, мы переедем, – произнесла она. – Я знаю, это идея Арти. Он что-то задумал. Но мы все равно переедем.

Близнецы заказали по почте ковры, обои цвета морской волны, голубые шторы на окна, мебель и блестящую ванну изумрудного цвета. Свою спальню с огромной кроватью они обставили в приглушенных розовых тонах.

В честь моего пятнадцатилетия мама переселила меня в старую комнату близнецов в семейном фургоне. Иногда я там сидела, однако спать продолжала в шкафчике под кухонной раковиной, потому что большая, открытая кровать пугала меня и казалась такой же пустой и огромной, как равнины Техаса.

Теперь близнецы жили отдельно, но на завтрак, обед и ужин приходили за общий стол в семейном фургоне.

– Видишь, Лил, – однажды вечером сказал папа, когда близняшки сидели на полу в гостиной и наматывали на маленькие картонки мамины нитки для вышивания, – они как будто и не переехали.

– Кто переехал? – удивилась мама.

Элли схватила меня за рукав и посмотрела своим выразительным взглядом «сделай, как я говорю, а не то…».

– Оли, не в службу, а в дружбу.

Ифи ласково взяла меня за свободную руку и проговорила с отчаянием:

– Нет, Оли, не надо! Я не хочу!

– Что надо сделать? – Я почему-то разволновалась.

Элли протянула мне белый конверт:

– Отнеси его к судейской трибуне.

Ифи попыталась отобрать у нее конверт, но не смогла дотянуться.

– Элли, я с тобой поссорюсь! Совсем поссорюсь! Перестану с тобой разговаривать!

– Передай одному из судей. Его зовут Димер, – продолжила Элли, отмахиваясь от Ифи. Она вложила конверт мне в руку. – Ты его сразу узнаешь. Он очень высокий и почти полностью лысый. У него на пиджаке карточка с именем. Отдай ему конверт и беги прочь. Ничего ему не говори. Не дожидайся ответа.

Ифи закрыла лицо руками. У нее побелели ногти. Она не плакала, просто пряталась. Я стояла, сжимая в руке конверт, и смотрела на длинные, тонкие пальцы Ифи, закрывавшие все лицо.

Я прошла через парк аттракционов и сквозь дым барбекю на лужайке для пикников, начинавшейся сразу за парком, где ряды легких раскладных стульев трещали под толстозадыми зрителями, собравшимися посмотреть коронацию Мисс Маслобойни, или Сыроварни, или чего-то еще.

Я действительно сразу узнала этого человека на судейской трибуне. Совсем молодой, хоть и лысый. С виду – школьный учитель литературы. Он стоял рядом с тремя толстыми тетками и пожилым коротышкой с огромным пузом, который что-то кричал в микрофон. Я обошла трибуну и поднялась по лесенке, оцарапав локоть об искривленную фанерную стенку. Думаю, меня было не видно со стороны зрителей. Шагнула к этому Димеру, прикоснулась к его бледной влажной руке, увидела, как ко мне обернулось длинное лицо с удивленно распахнутыми глазами. Я вложила конверт ему в руку, развернулась и бросилась прочь со всех ног.

Я увидела этого худого высокого человека еще один раз, в лунном свете у фургона близняшек, в три часа ночи. Я наблюдала за дверью Арти, и вдруг дверь близняшек открылась, и я заметила, как он выходит наружу. Он был в том же костюме, что и днем. Выглядел он усталым. Дверь за ним тихо закрылась. Я застыла на месте, мысли вихрем неслись в голове. Значит, в том конверте было приглашение. Ух ты! Когда у меня будет свой жилой фургон, ко мне тоже станут ходить нормальные парни.

Иногда мне кажется, что мировоззрение Биневски задержало в развитии мою способность взаимодействовать с внешним миром. Мы были очень близки как семья. Держались друг друга и не нуждались больше ни в ком. Наши контакты с нормальными за пределами цирка были краткими и отрывочными – обрывки нечаянно подслушанных фраз, никак не связанных с нашей жизнью. Люди со стороны представлялись мне не совсем настоящими. Я к ним обращалась исключительно ради того, чтобы завлечь на представления. Как дрессировщик тюленей, я использовала разные интонации, чтобы уговаривать или командовать. Мне даже не приходило в голову, что с ними можно разговаривать по-человечески. Уже теперь, задним числом, мне представляется, что тот человек, вышедший от близняшек, был смущен и расстроен. Но тогда я испугалась, что Элли добилась своего и в результате ее убили.