Нада Габорович - Голосую за любовь

Будучи за границей, я получил признание за серию исследований о растениях, которые как раз встречаются на этих склонах, я долго не был здесь. А в этом году решил по дороге на море заглянуть сюда.

— Да, как хотите, а прошлое не тускнеет, — сказал я.

Постепенно все прояснилось. Я посмотрел на пастуха, и тот произнес:

— Смотрите, я — тот самый, кто выстрелил сначала в четника, а потом бросился за вами. — Он медленно выдавливал из себя слова, точно они были свинцовые.

Биолог сунул руку в карман и поспешил достать коробочку.

— Так то были не немцы? — с удивлением спросил он, проглатывая еще одну таблетку, видно было, что его мутит и он боится, как бы его попросту не стошнило в нашем присутствии.

— Нет, не немцами мы были, нет, — холодно и с ударением заключил Грегор.

— Жаль. Я столько страха натерпелся, — покачал головой профессор. После этого он почти с укоризною обвел нас обоих своими светлыми, ясными глазами. — А преследовали меня тоже вы?

— Да, вот этот господин и я. После того как схоронили санинструктора. В нее угодила пуля, когда она склонилась над умирающей старухой.

— Ах, тот четник действительно оказался двужильным, — покачав головой, заметил наш хлебосол, — тогда я, выходит, ненапрасно испугался, как будто предчувствовал, что он на все способен в своей жалкой, пакостной ненависти. Такие люди ничего, кроме пули, не заслуживают. — Он снова вздохнул и сказал, что вот так очень печально и потрясающе кончилась для него война и что он не любит вспоминать о тех днях.

Я поспешно поднялся, не решаясь посмотреть на дядю Грегора.

— Великолепная ночь, — дружелюбно сказал профессор. Он глядел на небо, которое было еще красивее, чем прошлой ночью, оттого что звезды стали ближе.

— Одеялами будем накрываться, Грегор? — спросил я, оглядывая ровную площадку. Места было достаточно. Биолог аккуратно собрал все камни и сложил в кучу за скалой.

— Ты полезай в свой спальник, — отрезал пастух, продолжая сидеть. При свете звездной ночи дым от его трубки походил на сверло, буравящее бесконечную пустоту мира, красоту природы. Но глубоко оно не проникало поднимаясь вверх, дым рассеивался, не оставляя следа.

— Звезды, — тихо позвал я, лежа вдалеке от соседа, который этой ночью не пытался заговорить со мной, почему так происходит, звезды?

— Не спрашивай, — ответили они печально, холодно мерцая, кристально чистые, — не думай понапрасну. Почему ты по ветру развеял нашу золотую пыль?

— Да, — согласился я, — развеял. Много воды утекло, прежде чем это стало мне понятно, звезды. Не буду больше заниматься этим бессмысленным и бесплодным расследованием смерти Даницы: кто выстрелил и кто виноват, потому что точно знаю, что все мы виноваты, хотя и не мы целились ей в голову: и я, и Грегор, и профессор, его ли это шальная пуля оборвала жизнь Даницы или того четника, которого ненависть толкнула напоследок на это преступление; слишком все сложно, звезды, но я обещаю, что разберусь в этом теперь, не оставлю на потом.

— Ты спишь, Сочинитель? — услышал я, но не успел ответить, пастух уже сорвался с места, слышно было, как звенит, постукивая о скалы металлическим наконечником, его палка, потом посыпались камни. — Дорогу назад сам найдешь, — крикнул он мне издали, — мне к утру надо быть в стойбище, такая у меня работа.

Была такая ясная ночь, что ему не составит труда добраться до дому. Здесь ему нечего было больше делать.

— О звезды! — крикнул я.

— Хватит ныть, — безжалостно отрезали они, так что у меня сжалось сердце.

— И его тоже потерял, — расстроился я.

— А он вообще-то был когда-нибудь твоим? Знаешь ли ты, сколько лет прошло, а ты о нем и не вспомнил? Как можно потерять то, чего у тебя никогда не было? Ты никогда особенно не старался, чтобы чего-нибудь добиться. Например, Даницу.

— Довольно! — сказал я. — Не ворошите прошлое. Как бы то ни было, а его уже не вернешь.

Они холодно блеснули.

— Нас не проведешь, — сказали они. — Прежде чем достигнуть нас, мысли очищаются от скверны, становятся чистыми. Если есть в них труха, сгорит в долгой дороге и канет в бездну. То, что доходит до нас, основательно и значительно, потому так мало остается от того, что говорилось, думалось, рассказывалось. Мы терпеливы и многое можем выдержать. Лишь малая толика обращается в вечность, ведь до нас долетают лишь частички, слабые искры.

— Однако Даница — это лучшее, что было у меня в жизни, — не сдавался я. — Вам хорошо известно, что я носил ее в своем сердце вплоть до сегодняшнего дня, до этой ночи, до этой минуты и из-за нее я так и не смог быть счастливым.