Нада Габорович - Голосую за любовь

Он говорил с нескрываемым самодовольством, нам это было противно, его манера раздражала, было видно, что Грегора это обижало, потому что незнакомец относился к нему немного насмешливо и был ему неприятен. Он мрачно смотрел перед собой.

— А во время войны? — бросил он презрительно.

— Во время войны? Разве это сейчас важно? — поднял голову мужчина. — Во время войны я учился сколько мог, попусту времени не тратил, как многие. Вскоре после войны окончил институт и после защитился. Потом я поехал за границу в университет, успешно преподаю даже в двух и много печатаюсь. Нет; не могу сказать, что я собою недоволен.

У Грегора на лице было написано, что он думает. Он снова набил трубку табаком и долго уминал его в чубуке, прежде чем зажечь. Это был настоящий обряд, помогавший ему упорядочить мысли, сосредоточиться и овладеть собой, потому что он бы скорее дал себе отрезать язык, чем бросить неосторожное слово; и уж если открывал рот, то для разумных и веских слов.

— Вы имеете в виду старую женщину, что жила в домике там, в скрытой лощине, у развилки?

Профессор простодушно кивнул:

— Вы ее знали? Как только началась война, она решила уединиться. Знаете, после того как убили ее сына, с которым мы вместе учились в школе и который нередко ходил со мной в горы — хотя не могу сказать, что он подавал большие надежды, — ей невмоготу стало жить в городе. Противно было. Надеялась здесь найти покой. Быть подальше от всего, что несла с собой война. Не знаю, бывают ли на свете более странные люди. Но у нее не получилось исполнить задуманное.

— А что случилось? — равнодушно спросил пастух.

— Когда я останавливался у нее, то рассказывал, что творилось за пределами ее обители. Она пребывала в уверенности, что ей удалось бежать. Бежать от того мира, который уничтожил ее сына. Не хотела иметь ничего общего с ним. Поэтому ее не интересовали приносимые мною новости. Она затыкала уши. Ей хотелось замкнуться в своем мирке. В том, который царил здесь, наверху. Когда они с сыном стали строить домик, то выбрали самый глухой уголок. Тогда — больше из любви к прекрасному, нежели от желания уединиться. Она была в ту пору веселой женщиной. Каждый раз в каникулы они приходили сюда и понемногу строили. Они были страшно рады, что нашли такое подходящее укромное местечко, защищенное от бурь и оползней. И где росли деревья.

После гибели сына она изменилась, и все попытки расшевелить ее были безуспешны. Мне кажется, она превратилась в живой труп. Жила через силу. Только ведь живого в могилу не положишь.

— Не положишь, — сплюнул пастух. — Его туда толкают. Но сначала убивают.

Мурашки поползли у меня по спине. Грегор, казалось, еле сдерживается, он стал похож на взбешенного медведя, которому только привычка сидеть на цепи не позволяет броситься и напасть на первого, кто окажется у него на пути. Что-то его задевало.

— Да подождите, я до конца доскажу, — услужливо предложил ученый. У него сделалось грустное лицо. Веселости его как и не бывало. Медленно и скорбно вынул он коробочку, открыл и достал какую-то таблетку. Резко откинул голову, проглотил слюну. Минуту спокойно ожидал, будто прислушивался, достаточно ли глубоко она проскользнула и нашла ли свое место, затем вздохнул: — Я любил ее. Или, лучше сказать, я ценил ее больше всех. Ей же ни до кого и ни до чего не было дела. Скорее всего, я слишком напоминал ей о счастливых временах. Каждый раз снова бередил рану.

У Грегора на лице можно было ясно прочесть: охотно верю. Ты как раз такой человек, которому это чертовски здорово удается.

Я был все еще немного рассеян, поэтому не мог никак включиться в разговор.

— Я знал, что время от времени к ней заглядывали партизаны. Они ее случайно обнаружили. Но надолго никогда не оставались. Приносили ей какой-нибудь малости, чтобы утолить голод. Сама она редко ходила в долину. Уверяла, что ей вообще ничего не нужно, как птице в небе. Но к концу войны больше никто не заходил, потому что тот отряд ушел в другое место, а там если и были чужие, то ее не находили. — Словно желая придать еще большую значимость своим словам, он сказал: — Поэтому я мог спокойно пополнять свой гербарий. Если намеревался остаться на несколько дней, то приносил с собой все, что ей было нужно из продуктов. Кроме того, у меня сложилось такое впечатление, что она скорее приняла бы любые муки или умерла бы с голоду, чем пожаловалась, что ей чего-то не хватает или что она несчастна. Хотя она не была рада ни одному гостю, и мне в том числе. Возможно, нас связывали только разговоры о могиле ее сына, которую я иногда навещал, когда было время.