Валерий Белкин: Страх

Зазвонил мобила, Кротан прослушал и на колени:

– Косяк… скончался…

– Дознание…не медля… – глухо проронил я.

Ребята поставили комара на спину Стукача раком, я отвернулся, ибо началось. До заката с ним провозились, пока не запищал:

– Мордарооооож! – и испустил дух.

– Отмучился, бедный, – бывший аптекарь Хорькович сплюнул.

Я потерял сознание, работа делает нас бессмысленно жестокими.

«Жуткие события в лесах всколыхнули общественность Берлина и вызвали международный резонанс, партии города взволнованы, собирают гремиум. Дорогу Зыча устилают трупы…»

– Да погаси ты радио, Стукач! – Миха оттирал меня снегом.

– Спасибо, – прошептал я. – Берем старого потаскуна.

Яростно блеснули глаза и обнажились клыки.

Солнце село, ночь опустилась, мы вошли в городок. Дом шефа стоял на краю, окна темные, без света, залегли в кустах.

Измученный воспоминаниями, смертью брата, дознанием, признанием, понял: могу сорваться, потому передал именное оружие Кротану. Настороженное молчание окружало нас.

– А ты бы удержал своего одноглазого разбойника?

– продолжил давно забытую перебранку Стукач.

– Хоть и друг я тебе, но скажу: ты кобель, – упрекнул Миха.

– Парень, ты не в себе, да? Идет она, несет свое сокровище, ножками изящно ступает как по тонкому льду, моя балеринка, хвостик приподнят, а запах, а запах, – Стукач простонал.

– Точно, – отозвался Хорькович, – найти бы того, кто это придумал, и скàзать ему спасибо от всех нас, многозарядников.

– Да кобель он! Щенки в каждом дворе.

– А ты считал? По судам замотался, носы-то у них не мои, бульдожьи! – огрызнулся Стукач.

– Слыхали, Барсукович от счастья повесился, – Хомякович откашлялся.

– Да ты что?

– Зизи предложила и сердце, и вымя.

– Которая с реки? Так она ж коза! – рассмеялся Кротан.

– Вот он и повесился, не выдержал. Стервы они все, стервы, – буркнул Хомякович. – Я знаю.

– Не скажи, не скажи, – взволновался Кротан.

– У соседа милейшая жена, он в командировку, она ко мне, и как! Не стерва, нет!

– Смотри, отблагодарит сосед-то…

Ну завелись мужики, я знаю одно – справедливость должна быть и в сексе. Закрыл глаза, и явилось бескрайнее поле с золотистыми цветами, с радужными стрекозами. «Белыч, Белыч…» – и сердце забилось. Леля, Леля стояла на горизонте и тянула ко мне свои нежные лапки. И вознесся я и понесся, не чуя земли под собой, все ближе и ближе…

– Зыч, Зыч, ты чего? Он идет.

Все ближе и ближе чавканье, прерываемое пошлым:

«Йа-ля-ля, йа-ля-ля…». Остановился перед нашим кустом, задрал лапу.

– Ах ты ничтожество, – возопил Хорькович, метнулся из засады и вцепился в пасть бульдогу.

Толстый, пьяный шеф от страха присел, утробно завыл, бросился наутек, мы за ним. Кротан колотил по его лапам моим пистолем, Хомякович на его загривке готовился снять скальп, двухметровый Миха телом перекрыл путь, Стукач ухватился за что-то снизу, и страшный крик сотряс округу.

– Не оторви, не оторви, – завопил я, – он нужен нам живым!

Стукач не отзывался, мы сурово придвинулись, шеф еще дергался.

– Ребята, – прохрипел он, – уберите… псину…

С трудом разжали стальные челюсти, Стукач отпал.

– Зря вы это, мужики, – сипел старик.

– Вяжи его.

Вы тащили хоть раз на себе пьяного бульдога? Миха-то отказался, тоже мне, соратник боевой, шкура медвежья, но принесли, подписали бумаги, сдали. Вернулся под утро измотанный, без сил, опустошенный, на кухне ждала Леля.

– С победой, теперь ты шеф, я твоя секретарша.

– Что? Как? Ты о чем?

– Женщина, если любит, на все пойдет, папа знает.

Я отшатнулся.

– Милый, ты должен, ты просто обязан понять, я не могла иначе: жизнь коротка, счастье быстротечно, неужели же я не заслужила просвета в заячьей мгле?

– А Косяк?

– Он клал на нас уродливое пятно, милый.

– Уходи.

Я потерянно озирался, включил радио, шел 5-й концерт для голоса с собакой, Adagio, всепримиряющее, всепрощающее, все понимающее. Звездочки ясные, звездочки маленькие, не стать Леле моей музыкой…

Прошло два месяца.

Леля сошлась с Ежовичем, старичок неплохой, на спине все в дом тащит, но мелковат и пукает; шефом я не стал, Мордарож освобожден – улики исчезли, да и какие улики, писк комара в нашем мире ничего не значит, Косяка похоронил.

Не судите строго, ибо я бегу, вновь бегу и бегу.

Лапы искалечены, сердце надорвано, куда бегу, зачем бегу…

Я Заяц, не вытравить из меня меня.