Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Я глянул на небо — и вдруг подумал, что скоро оно станет иным, не таким, каким я его сейчас вижу.

Я был уверен, что люди по одному моему слову вновь и вновь пойдут сражаться со снегом. Что-то изменилось в наших отношениях. Они начали мне верить.

Все теперь зависит от Смолина. Поверит ли он мне? Я ведь не мог делать ничего, кроме того, что делал. Орал на людей. Ругался. Был вместе с ними на трассе. Пил как губка. Зато часть дороги мы освободили.

Мне ужасно захотелось потолковать с кем-нибудь в спокойной обстановке. Зайти в «Приятные встречи». Где-нибудь в углу щурился бы старый Макс. И опять непреодолимо потянуло позвонить домой. Все это заставило меня ускорить шаг. Ветер, беснуясь, подталкивал меня в спину.

Мы готовы торчать здесь хоть десять суток, никуда не двинемся, пока не освободим все дороги. Вот ведь треклятая штука: неделю вкалываешь без сна, но без тени неудовольствия сознаешь, что готов не ложиться еще бог весть сколько дней и ночей…

Жизнь повернулась к нам своим светлым ликом. Смешно даже, право, до чего она ко мне доброжелательна. Понятно, не каждый мог быть мне другом. Но и без друзей я не мог.

Наконец дотащился до Брода. Зашел в «Красную розу» выпить коньяку. Утомленный официант, с сальными волосами, с широкой черной бабочкой, принес мне рюмку на подносике и тотчас потребовал деньги.

Освежившись таким образом, я чуток вздремнул на площади возле куч шлака и соли, которые изрядно уменьшились. Все шло как по маслу.

Мимо, пригнувшись, ходили люди. Вьюга напирала со всех сторон.

Потом я пошел на участок. Вдруг вижу, впереди топает Павличек; он быстренько свернул во двор. Я думал о людях, которых обещал мне председатель. Пришлет, наверное, завтра утром. Поставим их в последнем увале. И со стороны Рудной будут расчищать дорогу. А нашим надо выспаться. В голове у меня было давление, наверно, в сотню атмосфер. Мне тоже надо поспать, чтоб прийти в себя. Обадал наверняка вздремнул, сидя у телефона и занимаясь только дорогой в Дроздов и к окрестным деревням. Коньяк навевал сон. Я запел. Слышно было, поди, за километр. Я не был пьян, но ноги у меня подкашивались. Я мечтал наконец-то растянуться на кровати в задней комнатушке. Броситься прямо в ботинках на стеганое одеяло, раскинуть руки. Мысль об этом меня развеселила. Да ведь я могу, если захочу, запереть дверь, стянуть с себя тяжелую, грязную одежду и спать, спать… Остальные тоже должны спать. В порядке очереди, но — все. Если мы хотим к утру попасть в Рудную, то должны быть как огурчики.

Желудок у меня судорожно сжимался от голода. Но никогда еще жизнь не казалась мне такой легкой и прекрасной.

Из комнаты Обадала доносился голос Илоны. В коридоре у дверей стояли рабочие, кое-кто еще даже не снял промокший комбинезон. Я прошел в заднюю комнатушку, где были наши кровати. Так и тянуло закрыть глаза хоть на пять минут. Люди расступились, пропуская меня. В комнатушке было жарко натоплено. Лед и снег на пальто и на брюках мгновенно начали таять, потекли водой. Я сбросил пальто на пол, шапку швырнул на стул в углу. В эмалированном тазу на табуретке была приготовлена вода.

Я ополоснул лицо. Вытерся, еще раз вымыл руки. На белом полотенце остались следы пальцев.

Из-за двери доносились крики, шум. Обадал что-то кому-то втолковывал. Узнал я и голос Илоны. Он показался мне возбужденным.

Свет я гасить не стал. Если погасить, засну как убитый, и никто меня не добудится.

Выл ветер. На доме снаружи висела какая-то железка, терлась о стену. Неприятный, скрипучий звук. Он повторялся равномерно.

В печке пылал огонь, излучая жар. Я сбросил ботинки. За те минуты, что я пробыл в этой комнате, на них выступила соль.

Топот в коридоре мешал мне. Мужские голоса спорили о чем-то, перекрикивая друг друга. Я не мог понять, что там делает Илона. Вдруг пришло в голову — может, она опять звонила мне домой, дозвонилась и устроила сцену. А Бальцар, наверное, приревновал и устроил ей ответную.

Запахло едой. Я встал, выглянул в коридор. Там все еще толпились рабочие. Рывком распахнулась дверь конторы, в коридор вышел Обадал. Заметив меня, он так и онемел. Мы не виделись несколько часов. Лицо у него посвежело. Быть может, и впрямь поспал. Побрился даже.

Он подошел ко мне.

— Ты спал? — спросил я.

Он смотрел на меня, не понимая. Я с трудом ворочал языком, морщил лоб.

— Спал ты, спрашиваю?

— Немножко, — быстро ответил он и потащил меня в контору.

Худа набилось человек десять мужчин и еще Илона, Анка Пстругова и уборщица. У стола сидел молодой человек в ушанке, какие носят крестьяне. Завязки шапки болтались у него над ушами. Он поднял глаза. В их читалась мольба, и они не отрывались от меня. Под расстегнутым пальто на парне был пиджак, под ним синий свитер. Воротник рубашки выбился поверх пальто.