Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

К полудню начало проясняться. Облака рвались. В одном месте проглянул кусочек голубого неба. Где-то там должно быть солнце. Я надеялся, что теперь мы пойдем вперед быстрее. Люди, которых соберет председатель — если соберет, — явятся слишком поздно. Они нужны мне сегодня в ночь, чтоб поставить их в самый глубокий увал, который мы еще не одолели. Такие завалы надо снимать ярусами. Полсотни человек могут за ночь раскидать метров сто — как раз длина увала, к которому мы неуклонно приближаемся.

Я сел в первую встречную «татру». Павличека в чей не было. За рулем сидел Райнох, таращил глаза в разлив белизны и насвистывал. Згарба подвинулся, давая мне место, выбросил в окно окурок. Я видел, до чего они устали. Лица серые, пепельные прямо.

— Вы что, плачете? — спросил Райнох. А я и не заметил, что он на меня смотрит.

— Я не плачу…

— У меня тоже глаза режет, — сказал Згарба, вытирая их грязными пальцами.

— Может, сменить вас? — спросил я.

Метрах в пятидесяти впереди и справа взвихривал снег передний струг. Еще дальше — я различал только серое пятно — трудолюбиво пыхтела фреза.

— Чего там, — промолвил Райнох. — Что бы вы стали делать, если б я сказал «да»? Нет у вас людей-то, товарищ начальник. Так что лучше не говорите мне про это, не дай бог поймаю на слове.

— Я пришлю вам чего-нибудь согреться.

— Вот это хорошо.

— Значит, порядок. Так вам в самом деле не нужно смены? — на всякий случай переспросил я.

Згарба покосился на Райноха. Тот бы не прочь смениться, по лицу было видно. Он почти засыпал. Сидел пень пнем, даже головы не поворачивал.

— Да бросьте вы, черт возьми! Дразните нас, что ли? Сменить, сменить… Хотел бы я смениться, да ведь возможности нету!

Райнох говорил так громко, что на шее у него вздулись вены.

— Не ори, — сказал я.

— Ну и ты разговаривай по-человечески, — буркнул он, не отрывая взгляда от левой обочины.

— Я ведь серьезно, — возразил я. — Если тебе необходимо поспать, то я должен как-то отыскать сменщика. Если надо — постараюсь для тебя.

Он посмотрел на меня, смягчившись. Злое выражение исчезло, ослабло напряжение вокруг губ.

— Не бойся. Не сбежим мы.

Он остановил машину. Згарба сплюнул через дверцу поверх моей головы. Я вылез. Помахал им и пошел обратно к городу.

Продрогший до костей, я шагал по дороге через открытое поле. Мороз был градусов пятнадцать. День посинел от холода. Кусочек голубого неба давно исчез, как мираж. Вьюга теряла силу. Деревья и кусты, согнувшиеся под тяжестью снега, старались выпрямиться. Казалось, они стоят, расставив ноги, и, как штангисты, пытаются поднять тяжелый вес. Лес скорчился, опустился на колени, и только люди все утро, весь день, не сгибаясь, трудились и помогали друг другу.

Правда, работа их сегодня не многого стоила. Дорожники едва держались на ногах. Часам к четырем совсем смерилось. Задул резкий студеный ветер.

Ноги быстро несли меня к городу, скрытому за горизонтом; все тонуло в ледянистсм, мглисто-сером сумраке, и ничто не предвещало перемены погоды. Сугробы начали как бы куриться — это посыпал новый снежок, легкий как пух. На западе обозначилось красное пятно — солнце. Меня вели колеи в снегу. Наши колеи, проложенные в этом белом бесновании наперекор зиме. Славно мне было топать по ним, я испытывал удовлетворение оттого, что устал. И радовался, что возвращаюсь на участок, к людям.

До Брода оставалось еще минут пятнадцать, когда меня обогнал Лысонек. Бальцар и второй рабочий сидели в кузове, привалившись к стенке кабины. Грузовик во все стороны разбрызгивал грязную снежную жижу. Лысонек остановился, но я отказался сесть в машину. Мне нужно было еще немного побыть одному. Мне чудилось, что город шлет навстречу свой леденящий привет. Я чувствовал запах дров, горящих в печах. Легко шагалось мне в эту собачью погодку. Я верил в себя. И начал надеяться, что мы действительно к завтрашнему утру прогрызем все барьеры зимы. Это нужно всем нам. Телефоны названивают вовсю, люди спрашивают, как дорога. В день — сотня запросов, не меньше. Всем хочется знать, как обстоит дело с Рудной. Когда наконец вывезут пресс. По-моему, никто не понимает, сколько на пути у нас препятствий. Меня-то лично это мало трогает. Но передо мной стояли лица моих людей, до того залепленные снегом, что они едва могли раздвинуть веки. Вот ради кого следовало бы призадуматься, на какой адский труд поднялись мои дорожники. Многие болтают о «столетней зиме», но мало кто представляет себе, какие нечеловеческие усилия требуются от нас, чтоб пробить дорогу в этот небывалый буран. Впрочем, в сущности, все нормально: разыгралась непогода, и мы вышли на борьбу со стихийным бедствием. Приехали, пробиваемся сквозь сугробы, потом, когда минует в нас надобность, снова уедем. Оставим за собой проходимые дороги.