Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Борясь с ветром, я дошел до гастронома и встал на углу. Откуда бы ни ехал Павличек, здесь он не мог меня не заметить. Если, конечно, умудрился завести нашу старушку. Если мотор не прогревали днем, то можно провозиться целый час.

Сильно раскачиваются на провисших проводах уличные фонари, их свет потускнел за завесой снегопада. Белые хлопья вьются вокруг них неутомимыми бабочками.

Скрипят высокие акации, гнутся под ветром. Даже сквозь вой бури отчетливо слышен их стон. Он смешивается с дыханием небес.

А небо будто валится на меня. Я отлепился от стены, вышел на проезжую часть, уже засыпанную выше щиколотки. Глухой гул где-то там вверху заставил меня поднять глаза. Небо страшно. Оно мертвенного цвета. Где-то там над Крковским проспектом просвечивает в вышине бледная луна. Равнодушно взирает на съежившуюся землю, на ничтожных людишек, мечущихся по улицам в предчувствии опасности.

Меня охватило нетерпение. Буран разразился внезапно. Мои люди спали. Постороннему человеку пришлось будить их, напоминать об их обязанностях.

Уже в пятый раз шутила с нами шутки погода, заваливая землю так, что и не разгребешь. Четыре раза мы справлялись с бедствием. Обычно ветер стихал, пробушевав часов двенадцать. Только раз он доставил нам особые неприятности, продолжаясь целые сутки. Главные магистрали мы расчищали за шесть часов, только с боковыми дорогами к отдаленным деревням возились и по два дня. Потом наступал покой, глубокий мир, дорожники как завороженные смотрели в небо, проклиная каждую снежинку, еще слетавшую сверху. Моя ненависть к снежной красе смягчалась тем, что я признавал за людьми право жить и зимой, и это заставляло меня подавлять жгучее отвращение к сугробам.

Впереди мелькнул свет фар, сквозь вой бурана донесся близкий уже, захлебывающийся рокот мотора. Машина подъехала, хлопнула дверца. Я влез внутрь.

Ветер напирал на машину, давил на нее, стараясь перевернуть. Усаживаясь на переднее сиденье, я скорчился — шапку сбросило в низеньком проеме дверцы — и поджал под себя ноги. Меня обдало теплом от мотора. Подмигивала лампочка спидометра. Потом я привольно откинулся и перевел дух.

— С добрым утром! — непринужденно встретил меня Павличек, широко улыбаясь.

Я ждал, что́ он еще скажет. Он опоздал по меньшей мере на сто восемьдесят минут, ему было не к спеху, он отлично вздремнул на дежурстве, чтоб потом, не дай бог, не заснуть где-нибудь в пути, за рулем.

— Если б оно было добрым, Павличек! Если б!

— Здорово метет.

— Н-да. Это тебе не солнышко, мой золотой. Что это ты так скоро приехал?

— Мотор не сразу схватился, долго перхал…

— Ты тоже заперхаешь, коли тебя схватит, мой мальчик! — Меня трясло от злости. — Мы могли бы быть уже в Броде! Вполне могли бы быть там и давно бы, как заводные, каждые четверть часа утюжили стругами дорогу в Рудную, пока туда не проедут все рабочие…

— Говорят, в Канчьих горах жуткая пурга.

Не знаю, почему мне так хотелось припереть его к стенке, ведь именно сейчас мне вовсе ни к чему было ругаться с людьми. Но что-то во мне засело, я должен был сказать ему, какой он подонок, если заснул, отлично зная, какую сообщили метеосводку. Павличек заюлил, как тогда, после профсоюзного собрания, когда он якобы объехал на служебной машине все мыслимые пункты земного шара, а в частности нашего района, и все это — за сутки! Всюду он был, все он видел, а, между прочим, нигде ничего не отмечено, хотя наездил целых триста километров! К бабе шлялся, да не к одной! Я очень тщательно подготовил головомойку, которую учинил ему неделей позже, собрав материалы и как следует все проверив.

Он явился тогда ко мне раздраженный и злой. Услышав, что ему придется оплатить из своего кармана эти триста километров, шофера и бензин, он зашипел, что подаст на меня в суд. Запугать рассчитывал — но тут я показал зубы, пригрозил, что, если к завтрашнему дню он не заплатит сполна, его жена узнает обо всем. И что я вышвырну его за разбазаривание казенного имущества, в клочья разнесу, пусть только вякнет и не сделает того, что я приказал.

Тут он моментально поджал хвост и со всех ног помчался за деньгами. Заплатил все до копейки. Смолин потом звонил мне, говорил, чтоб я такие вещи впредь согласовывал с ним, хотя я ни словом не обмолвился директору об этой истории.

— Конечно, пурга, раз и тут уже все занесло. Слушай, чего ты так ползешь?

Павличек не ответил и по-прежнему тащился посередине пустынной улицы со скоростью тридцать километров.