Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— Каков шеф, таковы и подчиненные. Это закон. Или нет?

— Да?

— Иной раз и дрыхнуть полезно для дела, — многозначительно произнес он.

— Сволочь ты, Павличек.

Он улыбнулся мне улыбкой этакого парня с револьвером, который уверен, что жертва никуда не денется, и элегантно шутит, поскольку работает, не оставляя следов.

— Засиделись вы в начальниках, факт!

— Я позову милиционера! Останови машину, негодяй! Останови, говорю!

Он и не подумал затормозить, тогда я тяжелым своим башмаком наступил ему на ногу — он успел убрать ее с педали акселератора — и сильно нажал на тормоз. Машина по инерции прокатила вперед. Я выдернул ключ из зажигания. Нас дотащило до невидимого под снегом края тротуара.

— Пошел прочь от руля! Выкатывайся, гад! Сядешь сзади.

Я распахнул свою дверцу и выволок Павличека прямо через рычаг скоростей. Взмахнул кулаком — он увернулся. Я перегнулся, чтоб достать его, он отклонился еще дальше, упал, рукой подсек мне ноги. Я свалился в снег, больно ударившись челюстью. Сел на него, повернул к себе лицом и ударил. Он изловчился и пнул меня сзади ногой. Я отлетел, шмякнулся боком о машину. За эти несколько секунд я вспотел, словно после бог весть какой тяжелой работы. Павличек приподнялся, пополз ко мне на четвереньках.

— Дерьмо! — прошипел я. — Вонючий, вшивый гад!

Я цедил ругательства сквозь зубы, одно за другим, они скрипели на зубах, как песок. Помог ему встать на ноги. Хлопнули дверцы, завелся мотор. Я повернул машину в другую сторону — к механическому цеху. Сзади громко дышал Павличек, хрипел, что-то бормотал себе под нос.

— Я живо всем покажу, что ты за птица!

— Вам не поверят, — откликнулся он. — Как вам могут поверить?

— Заткнись. Некогда мне с тобой вожжаться. Но я тебе все сосчитаю. Вздрючу на комитете еще пуще, чем сейчас. Помни! Я ведь тоже не забываю. Этого — не забуду. Хочешь, подавай в суд!

Он ничего не ответил, сидел сзади, немой и покорный.

Улицей с низенькими домиками мы приближались к механическому цеху. Фонари на столбах тускло освещали двор. Я въехал в ворота. Услышал рокот моторов: две грузовые «татры», с мощными снеговыми стругами, навешенными на передние рамы, стояли рядышком. Меня облила горячая волна радости, я выскочил из машины, быстро подошел к первой «татре». Обернулся, крикнул в ледяное дыхание вихрей:

— Поезжай в управление! И не смыкать глаз! Буду звонить каждую минуту, и ты все занесешь в дневник! Понял? Двигай!

Он уехал, испарился. Тихий шум легковушки заглушил грохот автопогрузчика, наваливавшего балласт в кузов «татр». Каждая понесет десять тонн щебня, чтоб весом своим и ножом струга пробивать снежные завалы. Этот грохот, такой знакомый и родной, заглушал все, что шумело и вихрилось вокруг. Подготовка к поединку — пятому за эту зиму — была в разгаре. Я знал, что за стеклами кабин найду людей, измученных не меньше моего. Но виду подавать нельзя. Мы ринемся в снежную мглу, в буран, и окружат нас ледяные барьеры вдоль дорог, занесенные деревья и телеграфные столбы, домишки железнодорожных обходчиков, будки сторожей во фруктовых садах… Хотел бы я знать, что творится в душах этих людей, таких знакомых мне, с которыми я двинусь навстречу буре. Зимней, неукротимой, забивающей дыхание, пенной буре…

Я поискал глазами людей. В дверях барака мелькнула тень, и во двор вышла какая-то фигура — не различить, мужчина или женщина, — за ней другая.

Щебень с металлическим грохотом сыпался на дно кузовов, потом, по мере заполнения, звук менялся: стук камня о камень. Работавший на автопогрузчике Храмоста включил маячок, и он неизвестно для чего вращался над крышей кабинки.

Вразвалку шли к машинам люди в меховых комбинезонах, в шапках-ушанках.

Одна фигура привлекла мое внимание, не знаю почему — была ведь такая же неуклюжая, как и остальные. Илона.

Анка Пстругова побежала ко мне, издали крича:

— Вы с ума сошли! Как прорваться в Рудную? Гляньте, ужас какой!

Это я уже где-то слышал, подумал я: «Гляньте, ужас какой…»

Пришлепал Достал с сигаретой в зубах. Он смахивал на космонавта.

— Это правда, что к утру надо пробиться в Рудную?

— Ага.

— Сдурели? Не желаю я подыхать ради чьего-то приказа, наперед вам говорю.

Храмоста остановил погрузчик, но маячок крутился по-прежнему.

— Надеюсь, черт возьми, не пошлете меня в Брод, а, начальник?

— Тоже трусишь, Богоуш? Не хочется со двора, с надежного местечка?

— Да нет, почему. Но послушайте, ведь это что-то ненормальное творится. Не нравится мне эта буря. Плюньте! Всему есть предел. Коли невозможно, так нечего и пытаться. Черт!