Сергей Литвинов - Лавка забытых иллюзий [сборник]

— Везет же тебе! — вырвалось у меня от сердца.

— Ага, везет! — горько посетовал Дима, и то был едва ли не единственный раз, когда он попенял на свою болезнь. — В чем же это, интересно?

— Тебя, вон, девушка навещает, которая формально тебе никто. Не мать, не жена, не сестра.

— Хочешь, поменяемся?

— Не сейчас, — отказался я. — Чуть позже.

— То-то.

И в тот же день мне позвонила светленькая:

— Я была у Димки.

— Как ты туда попала?

— Ты же знаешь, что у нас сегодня деньги решают все.

— Как он тебе?

— Ох, Сережка. Плохо.

До тех пор я имел информацию исключительно из уст Димы. А тот беспечально говорил, со слов докторов, что с его болезнью живут двадцать лет, от нее не умирают, и он скоро выпишется, только ему поднимут гемоглобинчик… Но светленькая сказала мне в трубку:

— Все, Сережка. Сделать ничего нельзя.

Комок мгновенно подкатил к горлу, и вскипели слезы.

— Костного мозга у него, считай, уже нет. И селезенка отказала. Он живет только на переливаниях крови.

Я больше ни слова ей не смог вымолвить. И почти две недели не звонил Димке. Боялся, что меня выдаст голос.

…Когда-то, сто лет назад, я думал, что самое горькое в жизни — когда девушка предпочитает друга. Теперь-то я понимаю, что есть вещи куда пострашнее.

Но тогда, в первый день семьдесят пятого года, мы, юные, пятнадцатилетние, еще не знали, что с нами будет. Ни черта не понимали ни в себе, ни в окружающем мире.

О! Я помню, какая тогда бездна разверзлась от мысли, что девочка, в которую я влюблен, предпочла друга. Сейчас, кажется: подумаешь! Ха! Начни ухаживать за другой. Вот пухленькая, например. Милая и, верно, легкая добыча.

Но тогда-то мы — ничего не умели, ничего не знали, и никто не мог никому из нас ничего подсказать. Юность — самое одинокое время.

Стенгазета нынче — это развлекаловка: «Скачай, распечатай, склей и раскрась стенгазету к Дню святого Валентина!»

Слово осталось прежним, а суть кардинально переменилась. Во времена Советов стенная газета, как и всяческая другая, служила коллективным агитатором, пропагандистом и организатором. Перо (и кисти живописцев) были приравнены к штыку. За каждый клочок бумаги, появляющийся на стене любого учреждения или учебного заведения, головой отвечал его руководитель, а также секретарь парткома и комсомольский вожак. Однако в газетах с приставкой стен— дозволялось много такого, чего ни в коем случае не пропускало иное печатное издание. Парторги и комсорги закрывали глаза на определенные вольности — лишь бы без антисоветчины.

В МЭИ, к примеру, на каждом факультете выпускали свою собственную стенную газету. Они между собой гласно и негласно соревновались: даже по метражу раскрашенных поверхностей. Помню газеты в пять, семь, а то и десять погонных метров. Листы сражались друг с другом в изобразительном мастерстве — дозволялись даже полуголые девы и легкий сюр, вроде копирования образов Дали. Соревновались и в забористости статей. В факультетской стенгазете мне впоследствии доводилось напечатать то, от чего категорически отказывались газеты другие, включая институтскую многотиражку. Например, отчет со встречи в нашем ДК с Андреем Тарковским. И интервью с Вознесенским.

Но в девятом классе обманчивая хмельная студенческая полусвобода сыграла со мной злую шутку. Привыкнув к институтской вольнице, к первому апреля мы решили пошалить. Пошутить. Совместными усилиями с Димой Р-ым и Мишей Б-м ко Дню дурака выпустить стенгазету. И — выпустили.

Не было в ней ничего противозаконного или антисоветского. Разве что шуточка в адрес директора ФМШ, уже не студента, но преподавателя Бориса Федоровича Р-ва, которого все называли не иначе, как БФ [7] БФ — тогдашняя популярная марка клея. Известен также тем, что его использовали в своих целях токсикоманы. .

Первого апреля перед первой парой , которая у нас начиналась в шестнадцать часов, мы повесили плод нашего творчества на доску объявлений физматшколы, на втором этаже института. Потом нам рассказали, что газета не довисела до конца первого академического часа. И больше ее никто не видел. Вернее, мы сами только и видели ее один раз, мельком, — на столе у директора Р-ва.

К нему нас препроводили после первой пары. Тогда нашему директору было никак не больше тридцати, но он уже носил галстук и слегка раздался в талии. И нам, пятнадцатилетним, казался ужасно взрослым и серьезным. Он сидел за своим столом в комнатушке, которая называлась деканатом физматшколы, и выглядел очень серьезным и строгим.