Жауме Кабре: Голоса Памано

Разместившись на предназначенном для нее месте, Элизенда взяла телефон, который ей передал Газуль, и спросила ты где?

— В Брюсселе. Можно узнать, что такое ты рассказала Бедоньи?

— Послушай, не повышай на меня голос. Это все было сделано исключительно для того, чтобы напомнить тебе, что если я пожелаю, то по-прежнему смогу распоряжаться.

— Но ведь ты действовала от моего имени!

— Да, для того, чтобы ты понял, что если я захочу, то буду продолжать решать вопросы. Не забывай об этом. Почему ты не приехал?

— Святые и блаженные меня не интересуют. — Возмущенно: — Мама, но послушай! У меня столько работы!

— Он был твоим отцом, Марсел.

И она вернула телефон Газулю; тот выключил его и принялся рассказывать своей любимой о том, что сеньор епископ встал в центре и держит в руках эту штуку, наполненную водой.

— Кропильницу.

— Ну да. А другой священник открывает книгу.

— А сколько народу?

— Полным-полно, целая толпа, — солгал Газуль.

Помимо них двоих так называемую толпу составляли представители власти, Басконес и еще около тридцати человек, это было меньше, чем делегация, посетившая Ватикан. Пока все готовились к церемонии, Арнау прошептал на ухо своему отцу:

— Как поживает мама?

— Не знаю.

Молчание. Оба смотрели перед собой, на укрытый материей памятник и Эваристо на пороге славы.

— Что-то случилось?

— Нет, просто… Насколько я понимаю, сегодня она поехала в больницу по поводу…

— Что с ней?

— Опухоль в груди. Но она не хочет мне ничего рассказывать.

— Где она сейчас?

— Откуда мне знать?

— Ты не знаешь, где она?

— Ну, если верить сообщению, которое она изволила мне прислать, в данный момент она должна подъезжать к Тремпу.

— Ничего себе! Возможно, мы пересеклись на дороге.

— Мы с твоей мамой разошлись. Она даже не хочет, чтобы я навестил ее в больнице.

Арнау поднял голову и какое-то время сидел с открытым ртом.

— Надеюсь, это не по моей вине, не из-за моего решения…

— Нет, — резко ответил Жорди. — Судя по всему, ей необходимо пространство для маневра. — И глядя в сторону: — Все образуется, когда она придет в себя, вот увидишь.

Юноша хотел было сказать я буду за вас молиться, но вовремя осекся.

— Сейчас епископ просит алькальда подойти к памятнику и смачивает в кропильнице кисточку.

— Кропило.

— Да, точно. Думаю, сейчас они снимут покрывало.

— Пусть не вздумают звать меня…

— Им это известно, Элизенда, не волнуйся… Тебя не побеспокоят.

— А кто будет снимать покрывало?

— Думаю, эта сеньора, которая…

— Как она выглядит?

— Низенькая, болтливая, вся размалеванная.

— Басконес.

— Ты недовольна? — Газуль, готовый ради нее на все.

— Мне все равно. Что еще?

— Теперь сеньора берет покрывало за кончик и тянет его вниз. Похоже, не получается. Ей вынуждены помогать. Алькальд Бринге.

Элизенда Вилабру нахмурила лоб, услышав эту фамилию. Но сказала лишь что дальше, что там происходит?

Наконец материя была сброшена, и памятник Ориолу Фонтельесу-и-Грау во всем своем блеске предстал перед тридцаткой зевак, которые с удивлением увидели на граните выведенное по диагонали с помощью черной краски из баллончика послание, оставленное, по всей видимости, кем-то из вечно недовольных. Оно гласило: «Долой фашистов!» У Эваристо волосы встали дыбом, потому что теперь у него точно будут неприятности и он может забыть о почетных снимках.

— Почему так тихо?

— Просто люди… — Газуль не знал, куда глаза девать. — Памятник такой красивый… И так замечательно вписался в это место.

Сеньора Элизенда Вилабру принялась аплодировать своими немыми руками. Газуль поддержал ее. И Басконес. И священник. И еще два гражданина. Жорди не аплодировал: он с тревогой поглядывал то вправо, то влево и горько сетовал про себя какого черта я вляпался в эту историю, что это за тип, который, как теперь выясняется, был фашистом, а ведь я мог бы быть совсем в другом месте, а вместо этого торчу тут, как идиот, с попами и наркоманами, которые все заполняют своими граффити, словно это метро какое-нибудь; господи, только бы меня здесь не сфотографировали.

Послышались еще аплодисменты, теперь аплодировали почти все. Но овация при этом была такой жалкой, что Элизенда поняла: Газуль солгал ей относительно числа присутствующих. Но это не важно, много или мало тех, кто пришел тебя сегодня чествовать, это ведь только начало, Ориол, мой любимый, пребывающий ныне на небесах, да будет восстановлено твое доброе имя; это только начало, как в тот день, когда я аплодировала, стоя перед законченной картиной и говоря это истинное произведение искусства.