Владимир Рафеенко - Краткая книга прощаний

— Интересная у тебя судьба, — сказал Заболот.

— Ну чего, — застеснялся Василий, — обыкновенная.

— Да нет, Вася, необыкновенная. Видишь, в Самарканде был и у нас, в «Прудистом», человек, прямо скажем, не последний. Без тебя здесь кран не течет, свет не светит, жизнь не идет. Ты, Василий, редкий человек, я бы сказал — единственный.

— А ты? — сказал Василий, — ты ведь тоже…

— Я-то да, — согласился Заболот, — но, с другой стороны, если б не ты, Вася, хрен бы и я что… Ты вот на осле катался?

— На осле? — удивился Вася. — Не припомню.

— Еще покатаешься, — пообещал Заболот. — Дело не в этом. Знаешь, как ослы молодые кричат?

— Как? — озадачился Вася. — «И-а»?

— Нет, Вася, — мягко сказал Заболот, — «и-а» кричат старые и очень усталые ослы. Молодые же кричат «ох-я».

— Да ну? — удивился Вася. — Прям как филины.

— Какие филины, Вася, самаркандские? — спросил Заболот.

— Нет, почему, наши, воронежские.

— Ну, может воронежские и кричат «ох-я», не знаю, но вообще филины кричат просто — «у».

Замолчали. С востока подуло, костер заалел и затрещал. Деревья закачало. Лесок загудел, как провинциальный орган.

— Лес загудел, — грустно заметил Василий, — лето кончается.

— Не жалуйся, — посоветовал Заболот, — на самом деле все уже давно закончилось, мы — статисты. Рабочие сцены. Надо сидеть тихо и греть руки у костров.

— Мне плакать хочется, — задумчиво сказал Вася.

— Хочется — поплачь, мы с тобой не Хемингуэи, слава Богу, слеза — благодать Божья.

— А кто такие эти Хемингуэи? — спросил Вася грустно.

— О, — хищно сказал Заболот, — слушай сюда, сейчас я тебе расскажу… Довелось мне, Вася, работать в одном театре…

Заболеть на пути к смерти — дело святое. Заболот никогда не был особо здоров. И знал про это. Но стал он слепнуть. Сами понимаете — удовольствие относительное. К примеру, бабу еще на ощупь — милое дело, а если бриться?

К слову сказать, именно это его и подкосило.

Представил он себя небритым по принуждению болезни и понял, что настала пора уходить.

Наступающую слепоту свою он скрывал от Марии вплоть до самого октября. И потом тоже скрывал…

— Съезди ты к родителям, — сказал он ей, — привет от меня передай.

— Так у тебя же нет родителей, — заметила Мария.

— Нет, — согласился Заболот, — но были. К своим съезди. Бубликов купи и положи на могилку.

— С чего вдруг? — озадачилась Мария.

— Собирайся — и в дорожку, — объяснил Заболот кратко.

Мария поехала.

Заболот надел шинельку. Вынес из дома вещи Марии. Накрыл их целлофаном. Открыл канистру бензина, да и подпалил дом и конюшню. После дождей горело хреново, да и бензин, видимо, был не до конца бензином.

По дороге зашагал быстро, подробно всматриваясь в архитектуру лежащих под ногами пространств.

— Куда едем? — спросил человек из машины.

— В Рим, — сказал Заболот, — мне к Феллини, на съемки.

— Артист, что ли? — удивленно проговорил извозчик молока и дернул рычаг передач.

Николай не верил дуракам. Поэтому, должно быть, не огорчился, когда жена от него ушла в очередной и последний раз.

— Не может быть, — сказал он в колодец, вытащил ведро воды и вылил себе на голову.

До самого вечера собирал в мешок ежиков, а принесши их домой, взял и высыпал посреди хаты.

— Ищите, — сказал он им, — здесь где-то было счастье.

Ну, ежики, они что. Оклемались и врассыпную. Сел Николай на кровати, голову обхватил, глаз наружу выставил и горьким голосом пропел:

— У Сократа тоже была жена, — рассказывал Николай участковому. — Между прочим, неплохой ведь был философ.

— Неужели, — ответил участковый.

— Что ж, — переменил тему Николай, — несите цикуту, падре.

— Я тебе сейчас дам падре, — пообещал участковый.

Пьяный Николай заснул. Через две недели, вернувшись в дом, он продолжал думать о Сократе.

— Вот, — как-то ночью сказал он в темноту, — поговорить нам просто надо, чего маяться?

— Говори, черт с тобой, — сказал Сократ, — я послушаю.

— Ладно, — попросил Николай, — только, слушай, ты сядь, не торчи, как колокольня, мне, видишь ли, думать легче будет.

— В саду, под яблоней, мой стол молился Богу, — говорил Николай. Лопата входила в грунт, как в масло, как в Бога душу, думал Николай, закапывая в землю Псалтырь.