Петр Хотяновский: Грязная Сучка

С этого дня в обитель вернулась ее прежняя жизнь, а вместе с ней – и ее прежняя слава. Мироточивая икона Богоматери нашла свое прежнее место на случайно сохранившейся после пожара части стены. Нетленные мощи настоятельницы-великомученицы обрели чудотворную силу исцеления страждущих от болезней.

Звучный Звон Колокола, как в прежние времена, собирал прихожан на ежедневные и праздничные моления. Иногда, никем незамеченные, в толпе прихожан появлялись Бакалавр с улыбкой, похожей на улыбку Юродивого, Старик с посохом и Рыжая Собака. Глядя на них, Звон мечтал, чтоб реинкарнация никогда не случилась с его Колоколом, а сам он как можно дольше звучал людям в храме, а не в Хоре Утренней Тишины.

Я умер. Произошло это не так давно. Только не спрашивайте, как. Как-то сразу и без предупреждения. Присел в тени платанов на парковую скамейку покормить голубей остатками семечек, и все… Миг легкого головокружения, и вот уже я Там. Даже не сразу понял. Словно на мгновение погрузился в сон… Весь окружающий мир остался на месте. Или почти на месте. А я уже Там. Оказавшиеся рядом случайные люди тоже не сразу поняли, что я уже Там. Кто-то сказал – пьяный. Кто-то сказал – спит, и слегка толкнул в плечо, видимо, желая разбудить. И тогда прижизненное равновесие мое нарушилось, и тело мягко повалилось на бок…

Ну, потом началась рутина, как это обычно бывает. Стали кричать, звать, звонить. Обшаривать карманы в поисках документов… Сколько раз близкие советовали держать при себе документы. Не слушался, не носил. А вот понадобились, и поди докажи, кто ты. Самое смешное, что жизнь моя к тому моменту сложилась таким образом, что ни через день, ни через месяц, ни даже через год никто не спросил бы, а куда, собственно, делся имярек. Так что шансы на опознание были практически нулевые. А сам себя назвать я, увы, уже не мог. Поначалу это обстоятельство меня огорчило. Даже ощутил какое-то подобие слез на глазах. Смешно, не правда ли, – плачущий покойник! Но это, видимо, оттого, что глаза еще не успели совсем остыть, или, как говорят в таких случаях, – остекленеть. В уголках глаз скопилась остаточная влага, которая и показалась мне слезами. Но через минуту я понял, что в моем положении есть изумительная тайна. Я отправляюсь в неведомое, далекое и, говорят, бесконечное путешествие – инкогнито. Без проводов. Без суеты. Без фальшивых печалей и огорчительной необходимости неблизких мне людей вести себя элементарно по-человечески: проводить покойника в последний путь, бросить горсть земли на крышку гроба, торопливо пробормотать – мир праху, и потом долго вспоминать и думать о себе, как хорошо, по-доброму, по-христиански они поступили со мной, никому не нужным и одиноким, помянув вслед глотком вина.

В морг я пошел из чистого любопытства. Мог бы и не идти. Вспомнил сверкающие нержавейкой, чистотой и холодом стеллажи с покойниками из зарубежных фильмов и подумал: вдруг и меня, то есть, то, что от меня осталась, тоже уложили в сверкающий белизной пенал холодильника. Размечтался! В нашей части света ровно ничего не изменилось. Пьяный санитар, пьяный дежурный прозектор, грязь, холод… В общем, какие претензии? То, что туда привезли, было не больше я, чем пустая коробка из-под сигарет. Меня успели раздеть и повесить на ногу бирку, где вместо фамилии было написано: «неизвестный».

Прозектор помял мой бывший живот, оттянув пальцами веки, заглянул в глаза, в рот, прощупал железы подмышками и в паху, внимательно осмотрел мой член.

– Господи, какой стыд, – подумал я, и сразу рассмеялся. Какой может быть стыд у пустой коробки из-под сигарет.

– Хороший экземпляр. Теплый еще, – одобрительно похлопав меня по щекам, сказал прозектор.

– Крепкий пацан, – согласился санитар. – И не старый. Потрошить будем?

– Резать! – сказал прозектор.

– Не надоело? Полосни ножом по брюху, зашью по-быстрому, и домой.

– Аккуратно, очень аккуратно будем резать, – пьяно улыбнулся мне прозектор, – и не здесь.

Тело перенесли в соседнюю комнату, похожую на операционную. Положили на стол, покрытый пленкой поверх белой простыни, зажгли яркий хирургический свет. Прозектор надел перчатки, сделал длинный вертикальный разрез от солнечного сплетения до лобка, и через весь живот – поперечный. Господи, как красиво устроен человек внутри! Каждый орган в своем пространстве, как отдельное существо, со своей жизнью, радостями и болезнями… Никогда их не чувствовал. Еще совсем недавно они работали на меня, давали жизнь, не беспокоили и ничего не требовали взамен. Ну, разве что желудок, да и тот не только для себя, а для всех. В раскрытом животе органы выглядели совсем живыми, и мне их стало бесконечно жалко. Как им теперь без меня? Руки прозектора вошли в полость, осторожно ощупали печень, почки, прошлись пальцами по желудку и кишечнику. Потом секатор вскрыл грудную клетку, и прозектор взял в руки мое сердце… Странная штука – время. Утром пьешь кофе, смотришь телевизор и не представляешь, что всего через несколько часов увидишь собственное сердце в руках пьяного прозектора. Я с любопытством разглядывал его, пытаясь понять, как этот красно-коричневый мускул умудряется вмещать столько человеческих чувств! Одна любовь чего стоит! А ненависть?! Нежность, тоска, ночные страхи, предчувствия неизвестно чего… А еще надо шестьдесят раз в минуту сократиться, разгоняя кровь по жилам. Понятно, почему иногда сердце разрывается, не выдержав наших безумств. Но мое-то сердце не разорвалось. За всю жизнь оно ни разу даже не кольнуло меня, хотя причин для этого было предостаточно.