Джанет Фитч - Белый олеандр

— Не понимаю! — бурчал Рон. — Иисус вырос в Вифлееме, в пустыне. Надо купить оливковое дерево или финиковую пальму. Или чертов иерусалимский артишок!

Я прошлась вдоль искусственных елок. Тут были белые, как от химического крахмального снегопада, золотые, розовые, красные и даже метровая черная, словно обгоревшая. Я гадала, кому захочется черную. Кому-нибудь да захочется, людским странностям нет предела. Кто-то возьмет ради смеха и отпразднует задним числом Хэллоуин с пластмассовыми черепами и крошечными гильотинами. Кто-то выразит так на Рождество свои политические взгляды. А кто-то купит, чтобы напугать детей.

Запах хвои напомнил Орегон. Вернуться бы туда прямо сейчас! Тихий дождь, наш домик, дровяная плита… Клэр меж тем трепыхалась над деревом почти идеальным, если не считать небольшой проплешины. Я заверила, что если повернуть этим боком к стене, никто не заметит.

— Не в этом дело! Если что-то не так, нельзя просто повернуть проблему к стене!

Я понимала, о чем она, и все равно убедила взять.

Дома Клэр давала указания Рону, как вешать электрическую гирлянду. Сначала хотела свечи, но Рон решительно запретил. Мы оборачивали ель нитями чили и попкорна, а Рон смотрел решающий футбольный матч, Мексика против Аргентины. Отказался выключить телевизор, чтобы Клэр поставила рождественские гимны, и насилу оторвался от экрана надеть на верхушку золотого ангелочка. «Мир мужчин».

Клэр выключила свет, и мы сидели и смотрели в темноте на елку, пока Мексика громила Южную Америку.

Утром накануне Рождества Рону позвонили, что в Сент-Луисе явила себя Дева Мария и надо снимать сюжет. Они сильно поругались. Клэр заперлась в комнате. Я со знанием дела натирала на кухне серебро. Намечался ужин со скатертью и хрустальными бокалами. На мне было новое рождественское платье. Клэр нафаршировала гуся и купила в «Шале Гурме» настоящий английский трайфл. Нас ждали билеты на полночный концерт в Голливуд-боул, «Мессию» Генделя.

На концерт не пошли. Я ела бутерброды с ветчиной и смотрела «Эта прекрасная жизнь». Клэр вышла в клетчатом халате, который еще до наступления Рождества подарил ей Рон, и выбросила гуся в помойку. Потом заливала в себя один за другим бокалы хереса и смотрела со мной телевизор, то и дело принимаясь лить слезы. Я тоже за компанию с ней пропустила стаканчик приторной жидкости. Не хуже сиропа от кашля. В конце концов она выпила пару таблеток снотворного и отключилась на диване. Храпела, как газонокосилка в высокой траве.

Она проспала все рождественское утро и проснулась в полдень с жуткой головной болью. Мы не говорили о Роне. Она не притронулась к его подаркам. Я получила настоящий вязаный ирландский свитер, новые акриловые краски, большой альбом японской гравюры и шелковую пижаму, которая подошла бы Мирне Лой в «Тонком человеке».

Мой подарок по сравнению с приготовленными для нее дарами Рона был совсем скромным.

— Давай, открой что-нибудь!

— Я ничего не хочу, — отозвалась она из-под смоченного уксусом полотенца.

— Я сама сделала…

Она сбросила полотенце и, несмотря на боль в висках, сорвала ленту и развернула оберточную бумагу, которую я собственноручно раскрасила под мрамор. Внутри был ее портрет в круглой деревянной раме. Она заплакала, бросилась в ванную. Ее стошнило. Я взяла угольный портрет и провела рукой по круглому лбу, изящным скулам, острому подбородку, дугам бровей.

— Клэр! — позвала я сквозь дверь.

Шумела вода. Я попробовала ручку. Не заперто. Она сидела на краю ванны в красном клетчатом халате, бледная, как зима, смотрела в сторону окна и прижимала руку ко рту. Моргала, прогоняя слезы, и избегала моего взгляда. Она как будто переломилась посередине и обхватила рукой талию, чтобы не распасться на части.

Я растерялась. Смотрела на розовато-оранжевые плитки, считала блестящие квадраты. Двадцать четыре от ванны до обогревателя. Тридцать от двери до раковины. Бордюр цвета вишневых капель от кашля с выпуклым узором. На матовой ширме ванны склонял голову лебедь.

— Мне нельзя пить… — Она набирала пригоршнями воду и полоскала рот над раковиной. — Только хуже становится. — Вытерлась полотенцем, коснулась моей руки. — Испортила тебе Рождество!

Я уложила ее на диван, смешала палитру и закрасила лист плотной бумаги черным и красным. Нарисовала языки пламени, как на обратной стороне пластинки Леонарда Коэна. Женский голос по радио пел «Аве Мария».

— Что значит «аве»?