Джанет Фитч - Белый олеандр

— Я мужчина, — объяснила она. — Я веду, ты следуешь.

Ее ладонь, всегда сухая, даже в жару, лежала у меня на пояснице. Мы двигались, точно волны на пляже Копакабана.

— Ты быстро растешь, — тихо сказала она мне на ухо. — Я рада, что нашла тебя теперь. Через год-два все было бы иначе.

Я представила, что танцую с мужчиной и он шепчет мне на ухо.

— Почему?

— Все окончательно сложилось бы. А сейчас ты открыта и можешь выбрать любую дорогу.

Она двигалась медленными кругами, уча мои бедра выписывать знак бесконечности.

Сентябрьские ветра раздували огненный вихрь на сухих холмах Альтадены, Малибу и Сан-Фернандо, пожирая чапаррель и типовые дома. Запах дыма неизменно возвращал меня к мыслям о матери на крыше под неблагонадежной луной. Какая она была красивая, какая совершенная и смятенная! Мой второй сезон пожаров без нее. Время олеандров. Я прочитала, что евреи сейчас празднуют Новый год, и решила тоже вести отсюда свой отсчет.

По ночам жажда гнала в город койотов. Я видела их на центральной полосе бульвара Ван-Найс. Дым и пепел превратили долину в серую ванну и просачивались в мои сны. Я становилась девочкой, рожденной от Санта-Ана, горелого дерева и пепелища.

На самом пике пожаров, когда мир пылал и температура перевалила за сорок, началась школа. Я пошла в десятый класс в Бирменгем-Хай. Мальчишки посылали воздушные поцелуи и махали перед носом деньгами — они про меня слышали. Я их почти не замечала, как тени в дыму. Конрад, толстяк из парка, был в моей группе по машинописи. Он тайком совал мне в коридоре бычки и больше не просил, чтобы я отсосала, — видел пламя в моих волосах, понимал, что мои губы его обожгут. Мне нравилось это чувство, я стала, как мать тогда, в сезон олеандров.

«Любовники, убивающие друг друга, спишут все на этот ветер».

Отправила матери рисунки: Оливия помешивает в огромной кастрюле суп из бамии; Оливия с ее розовыми ладонями и стопами танцует самбу; Оливия за рулем, на голове платок, как у Грейс Келли, кожа сияет на фоне белой материи.

Дорогая Астрид!

Я смотрю на далекое зарево и молю о том, чтобы пожары подошли вплотную и меня пожрали. Когда-то учителя жаловались на твою недоразвитость, и теперь ты полностью оправдала их прогнозы. Привязываешься к любому, кто уделит тебе хоть каплю внимания, да? Я умываю руки. И не напоминай мне, что с тех пор, когда я в последний раз дышала свободой, прошло два года. Думаешь, я могу забыть? Сколько дней, часов, минут я просидела, уставившись на тюремные стены и слушая женщин с лексиконом в двадцать пять слов? А ты рисуешь, как вы с твоей замечательной подругой носитесь по Малхолланд-роуд… Избавь меня от телячьих восторгов! Хочешь свести меня с ума?

В октябре листья слив, дланевидных кленов и амбровых деревьев покраснели и стали облетать. Я вернулась из школы, спеша рассказать Оливии об учителе, который попросил остаться после уроков, чтобы поговорить о «ситуации в моей семье». Представляла, как она будет хохотать, когда я изображу его виноватое лицо. Я хотела понять, чего от него ждать.

Внезапно из моих парусов высосали ветер, они похлопали и поникли посреди океана. Автомобиль Оливии стоял под брезентом…

Я только недавно ее видела, и она ни словом не обмолвилась, что уезжает. Как она могла? Даже если случилось что-то непредвиденное, оставила бы записку! Прошло два дня, три… Опавших листьев в ее дворе становилось все больше, они прилетали с ветром и ложились на брезент, точно обрывки японской бумажной ширмы.

Мрачная и обкуренная, я сидела в своей комнате и рисовала занавески. Их полоски теперь были единственным, что меня интересовало и имело смысл. Я не рассказала матери о своей утрате — не вынесла бы ее тайного злорадства. Она мне поведала, что переписывается с доктором наук, профессором античной литературы. Он снабжал ее оригинальными переводами неприличных отрывков из Овидия и Аристофана. Ей нравился контраст с любовными посланиями Уайли, Мужика Дэна. Еще она получила очаровательное письмо от редактора небольшого издательства в Северной Каролине, а также Ханы Грюн, знаменитой кельнской феминистки, которая прослышала о ее несчастье. Писала о новой сокамернице; прошлую она в конце концов сплавила — бормочущую про колдовство бабу отправили в тюремную лечебницу. Разумеется, ничто в ее письме меня не касалось, за исключением зубов.

Дорогая Астрид!

У меня по причине небольшого разногласия с соседками по корпусу шатается зуб. Терять здесь зубы никак нельзя — идея посещения тюремного дантиста чересчур гротескна. Представляю себе потерявшего счет врачебным ошибкам тощего багрового пропойцу, руки которого трясутся от паркинсонизма. Или толстую бабу, которой только свиней бить, — лечит без анестезии и получает удовольствие от воплей пациента.