Джанет Фитч - Белый олеандр

Одна женщина в моем корпусе с детства давала детям героин, чтобы всегда знать, где они, — живы, в тюрьме. Ей так спокойнее. Если бы я поверила, что я здесь навсегда, то забыла бы тебя. Пришлось бы забыть. Мне тошно думать, как ты получаешь новые раны, а я томлюсь в камере, бессильная, словно джинн в лампе. Прекрати плакать, Астрид, черт тебя побери!

Я выйду, я тебе обещаю! Обжалую приговор, пройду сквозь стены, улечу, как белый ворон!

Да, я плакала. Ее слова, как бомбы, были запечатаны и доставлены по адресу, и вот, много недель спустя, я сидела покалеченная и окровавленная. Ты воображаешь, что видишь меня, мама? Ты никогда ничего не видела, кроме собственного отражения в зеркале!

Всегда говорила, что я ничего не знаю. Но с этого и начинают! Я бы никогда не заявила, будто знаю, что снится женщинам в тюрьме, из чего состоит магия ночи или что красота оправдывает все. Так у меня не осталось бы шанса открыть для себя мир, увидеть, как он проявляется. Совсем не обязательно замечать свое лицо в каждом облаке и быть главной героиней любого события.

Кто я, мама? Я не ты! Вот почему ты желаешь мне смерти. Ты больше не можешь лепить меня по своему желанию. Я теперь неконтролируемое вещество, случайное происшествие, движение вперед. Ты меня видишь? Тогда скажи, кто я! Не знаешь… Я ничуть на тебя не похожа. У меня другой нос, широкий, а не острый, как сложенная рисовая бумага. Мои глаза не льдисто-голубые, как у тебя, с этой причудливой смесью красоты и жестокости. Они темны, как синяки на внутренней стороне руки, и никогда не улыбаются. Ты запрещаешь мне плакать? Я больше не принадлежу тебе, и ты мне не указ! Ты часто говорила, что у меня не хватает воображения. Если имелось в виду, что я способна чувствовать стыд и укоры совести, ты права. Я не могу переделать мир по своему желанию, не умею верить собственной лжи. Для этого надо быть своего рода гением.

Я вышла на крыльцо, стала голыми ногами на растрескавшиеся доски. Ветер доносил несмолкающий гул машин на Пятом шоссе, лай собак, треск выстрелов в нескольких кварталах. Ночь истекала кровью в красноватой дымке натриевых фонарей. «Наши предки когда-то разграбили Рим, — сказала она давным-давно на крыше под луной, похожей на глаз ворона. — Помни, кто ты».

Как тут забудешь… Я была ее дочерью-привидением, которая сидела за пустыми столами с карандашами и ручками, пока она работала над стихотворением. Девочка, податливая, как белая глина, которую можно лепить, поучать, превращать в свое подобие. Она лепила меня сызмальства. Показывала апельсин, сосновые иголки, граненый кристалл кварца и заставляла их описывать, требовала слов. Мне было не больше трех или четырех! «Что это? — повторяла она. — Что это?» Как я могла ответить? Она забрала все слова.

Воздух благоухал ароматом ванильных вафель, ветер шелестел листьями пальм, как мысли в моей бессонной голове. Кто я? Девушка, которую ты не знала, мама. Тихая школьница на последней парте, рисующая в блокноте. Помнишь, когда мы вернулись в Штаты, учителя сомневались, говорю ли я по-английски? Проверяли, не отсталая ли я, не глухая ли. Ты ни разу не спросила, почему. Ни разу не подумала, что, может быть, надо оставить Астрид хоть немного слов.

Я подумала об Ивон, спящей с пальцем во рту. Она обернулась вокруг младенца, словно рубашка. «Я ее вижу», — написала ты. Ты никогда ее не увидишь, даже если простоишь рядом с ней ночь напролет! Ты заметишь только выщипанные брови, плохие зубы и книги с падающими в обморок женщинами на обложке. Никогда не разглядишь доброту этой девушки, глубину ее потребностей, отчаянное желание быть кому-то нужной, из-за которого она снова беременна. Надменно осудишь ее, как судишь все прочее, и никогда не увидишь по-настоящему. Мир для тебя не более чем сырой материал, который ты переделываешь по своему вкусу. Ты не способна просто слушать гитару, тебе надо превратить ее в стихи и поставить себя в центр.

Я вернулась в дом, разложила на колченогом кухонном столе ее письма со времен Старр, Марвел, Амелии и Клэр и последние горькие выпуски. Достаточно, чтобы безвозвратно меня утопить. Ее чернила были грибком, злокачественным пятном на березовой коре, искореженной руной. Я взяла ножницы и стала кромсать цепочки слов, расцепляя вагон за вагоном сложный поезд ее мысли. Теперь она меня не остановит. Я отказываюсь смотреть на мир ее глазами.

Тщательно отобрала слова и фразы, разложила их на бело-сером линолеуме стола и принялась составлять строки. Когда закончила, тусклый рассвет стал персиково-оранжевым.