Уолли Лэмб - Она доведена до отчаяния

Да и можно ли было его не узнать – письма и интимные полароидные снимки Данте, уже семилетней давности, хранились в Доме Поддержки, надежно спрятанные вместе с обрывком маминой картины в моем большом словаре Уэбстера между словами «расхрабриться» (набраться храбрости) и «шашлык» (жаренный на вертеле). В кармане рюкзачка эти фотографии и маленький квадратик холста приехали со мной из Пенсильвании на Кейп-Код, но в ту ночь, когда я пошла на свидание с моей китихой, я оставила их в номере мотеля. Вернула их мне не кто иная, как бабка: мотель переслал их в полицию Истерли через службу доставки посылок, а копы, в свою очередь, привезли запечатанную коробку на Пирс-стрит на полицейской машине. Иногда я по-прежнему рассматривала фотографии и клочок холста, когда мне нужно было найти в словаре, как пишется слово, или подпереть им открытое окно, или ощутить некую близость. Умоляющий взгляд Данте все еще трогал душу. Эти фотографии были одним из немногих секретов, которые мне удалось утаить от доктора Шоу.

Эдди Энн была по уши влюблена в Данте: она щелкала его всю поездку. Данте был снят спереди, со спины, с обоих боков, за едой, задремавшим, а одну фотографию сделали в вестибюле отеля, когда он вышел в нижней рубахе и пижамных штанах с таким видом, что его все достало. Он немного округлился и состриг свои баки-котлеты. Прямые каштановые волосы на затылке были длинноваты. Сколько я ни прищуривалась, я не смогла разглядеть обручального кольца.

Я начала думать о Эдди Энн как о младшей сестренке и сообщнице, а о Данте – как о моем будущем. Речи доктора Шоу о самоактуализации и контроле над своей жизнью вдруг приобрели новый смысл. Данте совсем не походил на большого кудрявого здоровяка, возникшего на «Волшебном экране» в кухне Надин, но ведь этому несоответствию легко найти объяснение. Может, доктор Шоу был прав и Надин действительно обманщица, или предсказание будущего не совсем наука, как мне казалось. Я напечатала для себя копии снимков Эдди Энн и отправила ей выполненный заказ, за исключением фотографии в пижамных штанах, рассудив, на правах старшей сестры, что девчонке рано такое разглядывать. Май, июнь и июль я работала сверхурочно, копя деньги на новую жизнь.

Никто из телефонисток, которым я звонила, не дал адреса Данте, но в публичной библиотеке Провиденса была целая стена телефонных книг со всей страны. На одной из тысяч тонких, почти прозрачных страниц я прочитала: «Дэвис, Данте, 229 – 1951, улица Бейли, 177». В тишине библиотеки отчетливо слышалось мое дыхание.

На третьем этажа стоял ксерокс. Я хотела скопировать страницу с телефоном Данте себе на память, но в ушах зазвучал голос доктора Шоу, призывающего меня бороться за свое счастье. Оглядевшись, я вырвала страницу (как там словарь определяет «расхрабриться»?). Я все равно опустила монетку в копир, прижалась лицом к стеклу и нажала кнопку. Жар от вспышки вызвал ощущение, будто я сделала с собой что-то окончательное, чего уже не переделать, словно я опалила себя рискованным, но правильным поступком.

В автобусе по дороге в Дом Поддержки я перебирала свое потолстевшее портфолио: старые краденые письма и полароидные снимки, фотографии Эдди Энн, страница из телефонной книги и снимок моего лица, сделанный на ксероксе. Джек Спейт и мой отец не были беззащитными, доктор Шоу тоже обладал определенной властью, но Данте сидел голый и смятенный – такого можно любить.

На моем автопортрете, сделанном на ксероксе, волосы вокруг лица и трещинки на губах были четкими и острыми, резче, чем рисунок на «Волшебном экране». Но в остальном лицо приобрело расплывчатый, словно затуманенный вид, в котором было что-то религиозное. Туринская плащаница улыбающейся женщины с закрытыми глазами, таинственной святой, которой бабка вполне могла бы молиться. «Если хочешь получить ответ на свои молитвы, поднимись с колен и займись их практической реализацией», – гласил постер на кухне в Доме Поддержки. Может, я сниму его со стенки и увезу с собой, когда уеду.

Что отвратило Данте от лютеранской семинарии и заставило уехать на север, в Вермонт? Его голос, глубокий баритон, ставший для меня неожиданностью, не дал ответа на этот вопрос. «Алло? Кто это?» – допытывался Данте. «Будь терпеливым», – отвечала я. Правда, про себя.

Я придумала ложь о горном воздухе и возврате к природе, чтобы объяснить сотрудникам фотолаборатории, почему переезжаю в Монпелье. В последний вечер в Доме Поддержки миссис Деполито приготовила маникотти с тефтелями и так крепко меня обняла, что я усомнилась, не напридумывала ли я себе ее убожество. Были и ленты из папиросной бумаги, и танцы, а в конце Фред Бёрден произнес обо мне речь и подарил на прощанье черно-белый портативный телек с диагональю двенадцать дюймов, на который скинулись все обитатели нашего Дома. Я обняла Фреда и шепнула ему на ухо, что мои наброски из «Волшебного экрана» на чердаке теперь принадлежат ему.