Уолли Лэмб - Она доведена до отчаяния

– Заткнись! – сказала я.

– Слушай, Долорес, если я твоя мама, это не значит, что я не испытываю определенных ощущений, глядя на мужчин.

– Перестань! Зачем ты это делаешь?

– Потому что я сексуальна.

Я развернулась к нему лицом.

– Шлюха ты, – заявила я. – Вот ты кто.

– Неправда.

– Нет, правда!

– Ничего подобного. Почему ты так говоришь?

– Потому что это правда! Его обзывала шлюхой, а сама…

– Кого? Кого я обзывала?

– Никого, забудь, – я нырнула и поплыла вдоль дна. Но беда с ныряниями в том, что рано или поздно приходится выныривать.

– Почему это я шлюха, Долорес? Потому что после выхода из клиники я встречалась с другими мужчинами? Вряд ли это делает меня…

– Да кого волнуют твои дебильные свидания? Я же тебе сказала – забудь, оставь эту тему.

– Не оставлю я этой темы, нельзя обозвать кого-то шлюхой и заявить – забудь! Это из-за Джека? Потому что мне нравилось на него смотреть и тешиться фантазиями?

Я заставила себя промолчать.

– Долорес, я никак не могла узнать, я понятия не имела, что он собирается… – Она потянулась взять меня за руку, но я выдернула руку.

– Врешь! Ты мерзкая шлюха и лгунья, меня от тебя тошнит!

– Почему же я лгунья-то? Может, объяснишь?

– Потому что я тебя раскусила! Потому что я не такая дура, как тебе кажется!

– Что ты там еще раскусила?

– Я знаю, чем вы занимались наверху, когда она была на работе!

– Кто был на работе?

– Рита!

– А чем мы занимались?

– Не строй из себя невинность! Я вас слышала!

– И что мы делали?

– Танцевали. Смеялись. Трахались! Не трудись отрицать, я же слышала скрип пружинного матраса! Ты позволяла ему трахать себя, когда бы он ни… а еще…

– Что – еще, Долорес?

– А еще он… Мои ноги! Он все время трогал меня за щиколотки, за ступни… А потом отвез в тот лес и просто… Те собаки… Каким бы образом я могла… Я даже не… Это было так больно, а он делал больно снова и снова! Я так испугалась, а он просто… А ты!..

Мои руки, мои кулаки бешено залетали от вырвавшегося наконец на свободу гнева. Я лупила ее, дубасила, вдалбливала в нее правду.

– Ты мне покупала еду, а я ела, сидела в своей комнате и ела, глотала правду, жрала твою грязную тайну! «Ох, и толстая же ты», – сказал тот старый козел докторишка, когда ты сидела в приемной. Разожралась! Раскабанела! Разжирела на твоем вранье, от которого мне уже плохо! Мне плохо, мама! Мне очень плохо! – Мой голос превратился в стон, звучащий где-то рядом: – …А ты все пыталась от меня отделаться. Заставила меня пройти осмотр и отправила в колледж такой, как я была, чтобы избавиться от меня и уже без помех… А потом ты взяла и умерла, умерла навсегда, а мне как прикажешь… Ненавижу тебя, зараза! Ну и что, что ты сдохла? Что с того? Не стану больше хранить твой поганый секрет! Мне плохо… Он мне сделал так больно, мама! Он продолжал делать мне больнее и больнее, мама, и я не стану больше глотать твою ложь…

И тут я увидела доктора Шоу, трясущегося и мокрого, в Грейсвудском бассейне. Из его носа капала кровь, дорожка крови тянулась по воде. Он крепко держал меня в объятиях.

Я плакала, уткнувшись ему в шею, а он обнимал меня и терпел мои содрогания. Не знаю, сколько мы так стояли, покачиваясь, но мои рыдания и дрожь постепенно сменились полным изнеможением. Я за всю жизнь не ощущала такой усталости.

– Как ты себя чувствуешь? – прошептал доктор Шоу. – Тебе не плохо?

– Когда я пришла сюда, я была вот такой толстой… А теперь…

– Что теперь, Долорес?

– Я пустая.

Он крепко обнял меня, гладя по голове.

– Ты победитель! – сказал он.

Примерно год после моего открытия насчет матери с Джеком мы с доктором Шоу обдумывали и анализировали, кем на самом деле была моя мама: ранимая женщина, жертва во многих смыслах – своей матери, мужа. Себя самой. Она была неправа, поощряя меня теми способами, как делала после изнасилования, кормя свою и мою вину, потакая мне и терпя мою избалованность. Постепенно я пришла к пониманию, что она это делала из страха и ограниченности. Мама не была ни святой, ни шлюхой, а всего лишь несовершенной и чувственной женщиной.

– Пока что я вижу у тебя впечатляющий прогресс, – сообщил мне доктор Шоу в конце сессии одним погожим утром. – Что ты при этом чувствуешь?

Мой ответ, улыбка ничего общего не имели со счастьем.

Затем мы разобрали папу. На занятиях, которые вращались вокруг моего отца, я начала замечать любопытный паттерн. Я спокойно говорила о папе – ну, порой плача или переходя на сдавленный шепот – и вдруг отчего-то переключалась на Джека.