Антон Уткин - Тридевять земель

"Неужели Ты не был?", – с суеверным ужасом подумал Сергей Леонидович, и в то же мгновение понял, что верил всегда не в абстрактную высшую силу, не в какое-то безликое божество, а в этого худого, измождённого страданием человека, о котором прокуратор Иудеи сказал: "Его никто не видел смеющимся". Зачем же, для чего тогда все?

Озноб прошёл по всему его телу. Он испуганно оглянулся. Как жалки показались ему эти молящиеся люди. Как жалок, ничтожен показался себе он.

Гапа вернулась из Ряжска, куда ездила к захворавшей старухе-тётке, сразу после Сретенья. Сергея Леонидовича не было, не было и Игната. Заметало так, что, как говорится, хоть три дня не еcть, да c печки не лезть.

Евдосьюшка с Лукой и Оленькой спали в доме, а в людской через двор пили чай. За столом, крытым камчатной скатерьтью, Гапа сидела с Анисьей Спиридоновной, женою дьякона Зефирова. Обе они были в ватных корсетках, чай пили вприкуску, по-купечески с блюдечка. Анисья хвасталась, что муж привез ей из города отрез люстрина на кофточку, а Гапа рассказывала, как заходил намедни старчик Хфедюшка к Скакуновым, и говорил чудное: будто не будут больше скоро мужики по полоскам своим сеять, а землю будут пахать железными машинами. Ещё рассказывала Гапа своей приятельнице сон, который привиделся старчику Хфедюшке. Видел Хфедюшка зайца, и хотела того зайца взять сова, но заяц пошёл под небеса, а сова в его место села.

– Мудрено, – Анисья Спиридоновна оторвала лицо от блюдца.

– И вот как старчик рассудил: заяц тот белый – это Правда, а сова – Кривда. Значится, Правда на небо улетела, а Кривда осталась… Уж так складно растолковал, уж так складно.

– А то оно разве и не так? – согласилась Анисья. – Царя вон скинули, а на что?

Стёкла дрожали, когда ветер швырял в них россыпи сухого острого снега.

Прислушиваясь к непогоде, выпили ещё стакана по четыре. Хотя её и ждали, Гапа забыла прикрыть ставни, а теперь боялась выйти на улицу в метель. Мерные удары в большой колокол Преображенской колокольни указывали направление тем путникам, какие могли оказаться поблизости.

– Ослобони Создатель, – приговаривала при каждом порыве Анисья Спиридоновна и мелко крестилась. – А и вкусна водица, – похвалила она.

– Ономнясь лудили, – похрустывая сахаром на крепких зубах, ответила Гапа.

– Уф, ну, кажись, напилась, – помотала головою гостья. – Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его, – пробормотала она скороговоркой и поставила стакан на блюдце вверх дном. – А то ещё сказку старчик сказывал, – напомнила Анисья Спиридоновна. – Вишь, где-то, когда-то жил человек богатый. На свете божьевом и не было такого – все его знали. Он, вишь, был заводчик, что чугуны-то делают. Только Господь не даровал ему сыновей, а была одна дочь. Вишь, Бог-то не равняет нас – кому даст, а кому и нет… – Ух, заметаить, – покосилась она на окно, когда ветер словно горстью швырнул в стекло снега.

– Колокольчик как будто, – прислушалась Гапа.

У самовара замолчали, так что стало слышно, как скребётся за половицей мышь, да ещё капля, долго копившаяся у носика, оглушительно сорвалась на медный поднос. И действительно, откуда-то из снежной мути словно бы донеслось тусклое, печальное звяканье. Но ветер наваливался с новой силой и тут же сметал этот хилый примерещившийся звук, и долго ещё оставалось непонятно, обман ли это слуха, не то и вправду кто-то правит путь по занесённой дороге.

Наконец стало очевидно, что к дому подвигаются сани. Снаружи он был окутан метелью, светились лишь два окна в людской, наполовину завешенные зелёной тафтой. Окна Павлушиного кабинета чёрными прямоугольниками бесстрашно, или, лучше сказать бесстрастно смотрели прямо в непогоду.

Дверь выдохнула, и на пороге показался Игнат. Усы и борода его заиндевели, были сивыми, полушубок, туго перетянутый кушаком, за который был засунут кнут, сплошь покрывала изморозь.

– А обтряхать-то не надо, штоль? – поворачивая на стуле свое крупное тело, недовольно бросила Гапа, хотя Игнат яростно стучал валенками в плетёный половик.

– Куды отряхать-то, – хмуро буркнул он. – Не до отряханиев тута… Барина вон привез.

Голос его был как загустевший мед.

– Чтой-то? – вступила в разговор встревожившаяся Анисья Спиридоновна.

Игнат стянул рукавицы, скинул шапку и, покосясь на самовар, медленно перекрестил лоб.

– Стало быть, убили.

Обе женщины, прикрыв рты одинаковым движением кистей рук и коротко переглянувшись, с тупым ужасом смотрели на Игната.