Антон Уткин - Тридевять земель

Сергей Леонидович подлил себе чаю.

– Человек слаб. Нельзя его оставлять наедине с собой, – сказал Александр Павлович и, грозно сдвинув брови, выразительно посмотрел на свою жену.

Екатерина Васильевна несколько смутилась и опустила глаза, но что ещё более поразило Сергея Леонидовича, так это то, что и Алянчиков потупил очи, отвернул лицо и стал теребить угол гобеленовой скатерти.

– Вы ведь, верно, Хфедюшку этого знаете? – насладившись этой картиной, обратился Александр Павлович к Сергею Леонидовичу. – Ну вот этого блаженного, что бродит тут по волости и кликушествует?

– Ну как же не знать, – сказал Сергей Леонидович весело, потому что старчик Хфедюшка вызывал в нём безотчётную симпатию. – Он у нас частый гость.

Все помолчали.

– Так вот, сударь, – возгласил Александр Павлович, – доложу я вам, ведь такие как он и есть олицетворенная улика. Око Божье.

– Без дополнительной юрисдикции, – и снова с притворной грозой глянул на супругу и на Никанора Кузьмича, но они уже оправились, глаза Екатерины Васильевны снова бросали дерзкие молнии, а Никанор Кузьмич, оставив скатерть, смотрел молодцом, – без дополнительной юрисдикции все дела человеческие обречены утонуть в гордыне и самолюбовании. Отсюда понятен этот загадочный феномен, когда при любом деле наличествует нечто, остаток, ни из чего невыводимый.

– Если позволите, – подал голос Никанор Кузьмич. – Я вот давеча смолчал, а должен всё же заметить, что и сам Кант так и не смог найти объяснения происхождения нравственного закона. В сущности, он отказался от решения этого вопроса, вынужден был признаться, что он совершенно не в силах найти в человеке источник уважения к нравственному закону, признав непостижимость этой способности, указывающей на божественное происхождение. Сама эта непостижимость, по его мнению, должна поднять дух человека до энтузиазма и дать ему силу идти на всевозможные жертвы, которые потребует от него уважение к своему долгу. Вместе с тем Кант также показал, что для обоснования нравственности недостаточно и одного только чувства симпатии или сочувствия. Как бы высоко ни было развито в человеке чувство симпатии к другим, тем не менее в жизни бывают минуты, когда это высоконравственное чувство вступает в противоречие, хотя бы и краткое, с другими стремлениями нашей натуры: человек вынужден решать, как ему следует поступить в данном случае, причём в человеке в эту минуту громко говорит нравственное сознание. Коренной вопрос этики и заключается в том, при помощи какой же способности человек разрешает эти столкновения двух влечений и почему решение, которое мы называем нравственным, даёт человеку внутреннее удовлетворение и одобряется другими людьми? В этом и заключается главный вопрос всего учения о нравственности, и на этот вопрос Кант не дал ответа. Он только указал на внутреннюю борьбу в душе человека и признал, что в этой борьбе решающую роль играет разум, а не чувство. Но и такое указание не есть ещё решение вопроса, так как вслед за ним встает новый вопрос: "Почему же наш разум решает так, а не иначе?" Сказать, что при столкновении двух влечений разум руководится полезностью нравственного, Кант справедливо отказался. Конечно, соображения о пользе нравственных поступков для человеческого рода имели большое значение в выработке наших нравственных понятий, но кроме этого в нравственных поступках остаётся ещё нечто, не объяснимое ни привычкой, ни соображениями о пользе или вреде для человека. И это "нечто" мы обязаны объяснить. Но ведь ещё нужно объяснить, почему мы чувствуем именно такую удовлетворенность от совершения нравственного поступка, подобно тому как при объяснении влияния на нас известных сочетаний звуков и аккордов нужно было доказать, почему такие-то сочетания физически приятны для нашего слуха, а такие-то неприятны, – на этих словах Алянчиков обратил свой взор на Екатерину Васильевну, – почему такие-то сочетания размеров и линий в архитектуре ласкают наш глаз, а такие-то словно бы даже отвращают его от себя.

Екатерина Васильевна одарила Алянчикова таким взглядом, в котором можно было утонуть, а Александр Павлович глубоко задумался.

– Кстати сказать, – начал было он как бы через силу, отчего лицо его стало непроницаемым, обратившись к Сергею Леонидовичу, – ваш брат…

– Я понимаю, – поспешно упредил его Сергей Леонидович и, чтобы сгладить эту едва не состоявшуюся неловкость, улыбнулся тихой, светлой, всепроникающей, всепрощающей улыбкой, которая так к нему шла. – Только это и объясняет божественное в природе.