Антон Уткин - Тридевять земель

Он старался не думать о Лене, каково ей сейчас там, у себя дома. И он опять отчётливо увидел себя во времени, в этом самом времени, которого не признавал, от которого бежал в смерть.

Выйдя на балкон, он закурил, оглядывая безветренное пространство. Ночь с пятницы на субботу была на удивление тиха. «Пятница-развратница», – так любил он говорить когда-то. Одинокий фонарь, выгнув тонкую стальную шею, добросовестно изливал свет на детскую площадку, скамейки которой сегодня не были заняты ни шумно выпивающей молодёжью, ни несчастной девушкой, посредством смартфона часами решающей сложные проблемы личной жизни. Даже окон в соседних домах светилось меньше, чем обычно в этот час. «Я Харон», – подумал Гриша, но без иронии. Это был тот невероятный случай, когда в шутке не содержалось и самой малой её доли… А потом вдруг опять уловил этот нарастающий запах апреля, и ощутил, как в нём самом, пока ещё робко, сокровенно, шевельнулась знакомая ему жизнь.

Стояло самое хорошее время в деревне, от первой пахоты до начала жатвы, в народе называемое «междупарьем». После Фоминой стала собираться «улица», от вечерней до утренней зари доносились звуки песен, слышались взрывы молодого смеха, сиплые звуки жалейки. Минутами Сергея Леонидовича брала настоящая зависть перед чужим весельем, и его тоже тянуло туда, в гурьбу оживлённой, беззаботной молодёжи.

Подошло рождение Сергея Леонидовича, и он с грустью думал о том, что миновалось то счастливое время, когда день этот был для него самым главным праздником, средоточием целого года. Отныне для Сергея Леонидовича осталось одно воспоминание, а то особенное удовольствие, которым был отмечен этот день, было теперь для него навсегда потерянно… Вот наступало утро давно ожидаемого дня. Ещё чуть свет. Сергей Леонидович проснулся и торопит свою няню, чтобы его новое платье было выглажено, шёлковый поясок расправлен, словом, чтобы всё-всё было готово. Вот он умылся, прочёл молитву, которой его учили, оделся и с нетерпением ждёт, когда можно будет идти к маме. "Маменька встала! Пожалуйте в спальню!" – приглашает комнатная девушка Луша, и он шагает впереди неё с замиранием сердца. Мама ещё сидит на постели, Серёжа целует у неё руку. Нет в этот день уроков французского, немецкого, этот день безраздельно принадлежит ему, он свободен, волен делать, чего пожелает душа. Целый день он имеет право гулять, бегать, где вздумается, ему поданы разные подарки, лакомства, и часа через два за маленьким столом он угощает Гапу и горничную Лушу, и вечером, ложась спать, думает, скоро ли придет опять этот чудесный день – день рождения? Как будто бы весь год он и жил только для этого дня…

Но вот прошло много лет с тех пор, и уже его не занимала ни одна из тогдашних радостей. Ничто даже не напоминало того, что окружало прежде. Мама и отец, к которым с таким почтением и страхом, нежностью, входил он по утрам, уже покоятся в могиле. Брата тоже нет на свете…

Он стоял в гостиной, внимательно рассматривая украшавшие её портреты, и память растравляли слова о них ротмистра Муравьёва. Конечно, до него доходило бытовавшее в семье предание, будто прабабка его – из южных славян, из какого-то знатного адриатического семейства, перебравшегося в Новороссию после отдачи Боки Которской французам по Тильзитскому миру, и даже существовали чайные ложки с выдавленными на ручках гербами, которыми Сергей Леонидович ежедневно пользовался, но кто она была по крови – хорватка ли, сербка, итальянка или испанка, православная или католичка, ничего этого он почему-то и не знал, а теперь и спросить было не у кого, и Сергей Леонидович горько пенял себе за лень и безразличие. Он ещё раз глянул на прабабку, на прадеда, и только сейчас с удивлением заметил, до какой степени Павлуша на него походил. "Ты помнишь? В нашей бухте сонной спала зеленая вода, когда кильватерной колонной вошли военные суда…" – прошептал он первые строки только что напечатанного стихотворения Блока, и образ брата явился ему с необыкновенной отчетливостью.

Не поленился он тут же навестить отца Восторгова и вытребовать с него обещание представить метрику о рождении его деда Воина Фёдоровича.

Вернувшись из церковной слободки, Сергей Леонидович снова глянул на портреты, а затем долго вглядывался в зеркало, пытаясь найти на своем лице отображение достоинства, которым были отмечены черты этих двух его родственников. Но чем пристальней вглядывался Сергей Леонидович в своё круглое, полноватое лицо, возвращённое ему зеркалом, тем менее он чувствовал себя способным отыскать в нём хоть тень благородства. Облик свой казался ему унылым, взгляд невыразительным, а жидкая бородка, обрамлявшая мягкий подбородок, и вовсе делала его похожим на дьячка.