Антон Уткин - Тридевять земель

И засыпая, он опять думал о том же, о чем думал дорогой: ему вспоминался голый, неуютный путь из Петербурга в Москву, то взлетал как птица голос Фортунатовой или, может быть, всё-таки Философовой, – все эти имена столичных знаменитостей путались у него в сонной голове, – то вдруг опять возникал совершенно уже неотвязный вопрос, кто же, действительно, сказал эту фразу, Пиндар или Теофраст, но уже и сама фраза расплылась в сонном видении… Так ничего и не придумав, он заснул. Снилось ему сначала, что он Пан, с волосатыми ногами, берёт на своей свирели неслыханные лады, и нимфы поспешно сбегают с пригорков, чтобы прильнуть к его естеству, а потом снился уголок в Гейдельберге, как он восходит по "тропе философов", так называемой Philosophenweg, мимо старых каштанов, и выходит на вершину Святой горы, на чистое, залитое особенным мягким светом пространство, и там встречает Йеллинека, который тоже стоит в этом свете, точно такой, каким видел его Сергей Леонидович в последний раз, и он, Йеллинек, говорит ему не открывая рта, сомкнутыми губами: "Море – путь Божий, всемирный, неразградимый". И Сергей Леонидович недоумевал во сне, отчего профессор говорит такими странными словами…

Яркое, солнечное утро занялось по всему горизонту. От реки поднималась свежесть, туман слоями залегал над пойменным лугом. От края и до края небо было светло и чисто, и розовое солнце ласкало верхушки деревьев. Солнечные лучи осторожно проникали в сад, во двор, занимая всё новые и новые пространства и сообщая траве, ветвям деревьев такую радость жизни, что она непременно передавалась и человеческой душе. Так Бог любил свое творение, и так твари его доверчиво, радостно, бездумно отвечали ему.

Сергей Леонидович, за своими обычными утренними делами не мог отделаться от того, чему он ночью невольно стал свидетелем. Природа неистовствовала, но она и священнодействовала, и некоторое время Сергей Леонидович размышлял, обязательным ли условием священнодействия является неистовство. Он вспоминал и снова ощущал в себе силы, которые требовали исхода, как тогда, в Гейдельберге, после лекции того французского студента – Боже мой, он уже позабыл его имя, – о философии Гюйо. За этими мыслями его и застал Напольновский доктор Гаврила Петрович Шахов, который, едва прослышав о прибытии Сергея Леонидовича, тотчас поспешил к нему.

– Голубчик, – приложил к груди руки Гаврила Петрович. – Некому, совсем некому. Всякой швали понаберется, и конец делу!

– Слуга покорный, – отвечал хозяин, но, когда в первых числах июня подошло время выборов на следующее трёхлетие, удивляясь самому себе, опять выставил в гласные свою кандидатуру, и опять прошёл он и по запискам, да ещё наклали ему белых шаров, да ещё больше, чем в первый раз.

В начале 1913 года в Сапожковскую земскую управу поступил запрос Министерства внутренних дел, чем бы хотело Сапожковское земство отметить грядущий пятидесятилетний юбилей создания земских учреждений. Собравшееся чрезвычайное земское собрание постановило ассигновать сорок тысяч рублей, а как и чем ознаменовать юбилей, решить на собрании очередном. Для выработки предложений была составлена комиссия из восьми человек, куда вошли и доктор Шахов с Сергеем Леонидовичем.

Игнат занедужил, и чтобы Сергею Леонидовичу добраться в собрание, управа прислала свою тройку. Правил ей кучер Алексей, который, как было известно решительно всем, не имел привычки ездить тихо. Он садился на облучок как-то боком, по-особенному, как он сам говорил, "для крепости", подхватывал вожжи и пускал лошадей полным ходом, не очень приноравливаясь при этом к качествам дороги.

Пришлось испытать такую езду и Сергею Леонидовичу. Коренник чесал полной иноходью, а сытые и красивые пристяжные, свившись в кольцо, махали за ним полным галопом, и вздымаемый копытами снег хлестал ездоку в лицо. Холодный ветер свистел в ушах, а возница, изредка весело оглядываясь, походил на ученика самого Феба, только твердью ему служила земля, усыпанная звездной крошкой.

Вёрсты под лёгкими вожжами Алексея летели, точно минуты блаженства, или как беспорядочные мысли, но вот у безымянной подтаявшей деревушки с лохматыми крышами домов, они поравнялись с кучкой детей, возившихся возле снежной бабы, составленной из трёх положенных друг на друга комов скатанного снега. Эта фигурка какими-то неуловимыми признаками обозначала свой пол – с первого взгляда было ясно, что дети слепили нечто такое, к чему подходил только женский род.