Антон Уткин - Тридевять земель

Сергей Леонидович вспомнил, как спьяну "жаловал" соловьёвских крестьян "в вечность", и ему стало стыдно.

– Надо бы отдать, – сказал он и покраснел, – но пока я не допишу диссертацию и не добуду места в университете, сделать я это не могу. Хоть и стыдно в этом признаваться, но это так.

Присутствующие отдали должное откровенности Сергея Леонидовича и даже предложили за него тост.

– И всё же с собственностью вы хватили, – примирительно сказал Александр Фёдорович. – Надо ли доказывать, что принципы, которыми вдохновлялась русская революция, и цели, к которым она направляла, не только не одинаковы с принципами и целями Французской революции, но и прямо противоположны? Это обнаруживается особенно ясно в отношении обеих Революций к собственности. Последняя является краеугольным камнем Французской революции, её главнейшей действенной силой и результатом. Напротив, русская революция направлена на полное её отрицание. В связи с этим глубочайшим различием реального действия обеих революций находится и другое, заключающееся в области их общих идей. Так, вся полнота активной силы Декларации прав была заключена в принципе политической и гражданской свободы. Равенство Французской революции было не столько фундаментальной идеей социального переустройства, сколько способом атаки, который казался полезным для разрушения исторических препон свободного развития человека и его индивидуальной деятельности. Другими словами, равенство там было лишь средством, а истинной целью была свобода. Совершенно иначе сложилась идеология и психология нашей революции и вообще всего русского либерализма. Действительной целью их всегда было равенство, полное и всеобщее: пусть даже равенство голодной смерти, но лишь бы равенство! А свобода, освобождение были для русской революции лишь одним из средств достижения этой цели. В сущности, русская революция никогда не принимала свободу за самостоятельную цель развития. Она никогда не дорожила ею. Можно даже сказать, что русская революция понимала свободу столь же мало, как и русская реакция.

– Всё это оттого происходит, – заметил Сергей Леонидович, – что у нас те, кто называет себя либералами – в душе самые настоящие радикалы, а те, кто сочувствует радикалам – в душе либералы.

– И всё же путь наш западный, – сказал Михаил Константинович. – Когда рассматриваешь портреты деятелей нашего прошлого или даже просто фамильные портреты, то поражаешься прежде всего тем, какие у этих людей были не-русские лица! Это были меньше всего богоискатели – это были люди, давно нашедшие своего Бога и вполне уверенные в нём. Воли не может быть без ясности, и у них был как бы врожденный вкус к ясности, к точности. Они жили более рассудком, чем чувством. Высшие классы всегда заражают низшие – и в плохом и в хорошем, то есть до некоторой степени сообщают всему обществу свою физиономию. Аристократия и создает народ – по своему образу и подобию, разумеется, если и она сама жива, если в ней самой не угасла творческая энергия. Кто помнит, каким был русский крестьянин ещё в семидесятых годах прошлого века, тот не усомнится в том, что, оставаясь русскими, мы были более европейцами, чем сейчас, в эпоху этой пресловутой самобытности.

Каким был русский крестьянин в семидесятых годах прошлого столетия Сергей Леонидович, конечно, помнить не мог, но ему показалось, что он уже слышал нечто подобное, и даже вспомнил где именно: у себя дома от ротмистра Муравьёва, когда тот во время своего неожиданного визита в Соловьёвку разглядывал фамильные портреты.

– Да, воля и ясность, – безукоризненно выговаривая слова, повторил Михаил Константинович. – И символ этого – прямоугольник, прямые, горделивые линии Empire. Между тем Толстому наш национальный характер виделся каким-то кругом.

– Так ведь и земля, говорят, круглая, – вставил со смешком Александр Фёдорович.

– Здесь я скорее соглашусь с Толстым, хотя тут и заключен известный парадокс, – сказал Сергей Леонидович и улыбнувшись, пояснил: – как представить себе повозку с прямоугольными колесами? Как это у нас говорят: "спиться с кругу" – значит, выйти из жизни. Ведь что представляет собой наш, так сказать, круг земной? Это и есть жизнь, это, если угодно, вечный хоровод. Круговорот нашей природы ни с чем не сравним. Длинная осень… Осень умиротворяет, осень смиряет. Она как бы подготавливает душу к мысли о неизбежной смерти. Ноябрьские ночи – что может быть тоскливее, что ещё так угнетает душу? И что только не мерещится в этой могильной темени?.. И вдруг – снежная белизна, солнечное сияние на этом сказочном покрове, алмазные искры. И узнаешь тогда, что есть жизнь после смерти, только она другая… Но вот поднимаются вьюги, день, и без того короткий, съеживается ещё сильнее. И опять испытание, – кажется, что нет этому конца и края. Зима – терпение, и синей зимней ночью крошечный огонёк в крестьянской избе, когда баба прядёт или ткёт, – символ надежды. И, наверное, эта надежда единственная, которая неизбежно сбывается. Всё всегда бывает лишь переходным явлением к весне. Иной раз кое-где и снег не сошёл, а деревья уже одеваются цветом. Представление о воскресении дано нам, как немногим ещё народам, в непосредственном переживании…