Антон Уткин - Тридевять земель

В собрании было пусто и по-зимнему серо, не стучали даже биллиардные шары. Он заглянул в управу, но застал там только сторожа Ивлея Пахомовича. Старик обычно или дремал, или читал Евангелие старинной печати.

– Смотри, Ивлей Пахомыч, от Гаврилы Петровича прячь – отберёт, – пошутил как-то Сергей Леонидович.

– Как отобрать? – возразил сторож густым, как мёд, голосом. – Сами мне пожаловали.

Он был старый туркестанский солдат и в молодости участвовал в Ахал-Текинской экспедиции под командованием самого Скобелева. В деревне был у него душевой надел, но, отслужив, он уступил его брату, с условием, чтобы племянники его, а их было двое, не делились, а сам, бессемейный, подался в сторожа. "А и ухи же ребята, – с гордостью поминал он племянников. – Вы, Сергей Леонидович, не поверите: на паре пахать выходят с одной сохой. Одна, значится, пасётся, на другой пашет, потом переменит их и опять пашет – и цельный день так-то. Только в обед и передохнет, да залогует мало-мало посреди упряжки».

Впрочем, с чего бы ни начинался разговор с Ивлеем Пахомовичем, он неизменно сворачивал на времена взятия Геок-тепе и "Белого" генерала.

– И попал я, этта, в Апшеронский полк. На Кавказе, значит. С месяц только там и пробыл, как поход к трухменам открылся. А это, значит, на том берегу моря Каспийского. А и там горы есть, а вышина в них такая, что впору хоть и Кавказу.

Скобелева он поминал с восхищением, а царя Александра – с благоговейным почтением. И Сергей Леонидович слушал его рассказы с неподдельным интересом.

– Мы-то ещё служили, – задумчиво приговаривал он, – перед Богом – грех жаловаться. Ну, иной раз и ткнут в рожу, а и ты не зевай. А то что прежде было – то да, не приведи Господь. Тогда солдата дубили так, что – жив-с, хорошо, а нет – Божья воля! Слышно, – сказал он без всякого перехода, – барина Троицкого в Ряжск свезли. А за что бы это?

Сергея Леонидовича такой вопрос застал совершенно врасплох.

– Есть такие люди на Руси, – сказал он, подумав, – которые недовольны теперешним начальством. Они говорят, что начальство наше не народное, что оно заботится только о богатых, а простой народ для него тьфу, и что нужно бы выбрать новое начальство, которое помогало бы и простым людям. Ну, а начальству такие разговоры не нравятся, вот оно и сажает таких людей за решётку.

Собрав бороду в кулак и опустив глаза, что означало высшую степень внимания, Ивлей выслушал эти слова, которые Сергей Леонидович подбирал так осторожно, как будто строил карточную пирамиду.

– А как апостол Павел говорит, что вся власть от Бога? – изумился Ивлей Пахомович. – А царь есть помазанник Божий.

– Не вся, – возразил Сергей Леонидович.

– А как же распознать?

– По делам их узнаете их.

После некоторого раздумья Ивлей проговорил:

– Как оно сказать? Оно-то правда, что вся земля у господ. Я так мню, что царь на что дан? Чтобы всех поравнять. А как поравнять? Землёю.

– Да ведь это земля чужая, – заметил Сергей Леонидович, чуть заметно улыбнувшись. – По закону.

– Ну так что же, что чужая? Ведь государь-то самодержавный, неограниченный. Видно, не хочет дворян обижать или они его опутали.

Я так сознаю, – понизив голос, сообщил Ивлей, – что царя Александра господа и убили, за то, значит, что землю дал. Александр-то захотел и отобрал, и хрестьянам дал. А нынешний, значит, господ боится… – Ивлей глянул на Сергея Леонидовича, чтобы понять, какое впечатление на того произвело открытие такой сокровенной тайны, но, не дождавшись ответа, вздохнул:

– А законы – это истинно говорите. Всё зло от них, вся неправда, это уж да… Да всё от Бога.

– Может, и нет Бога, – возражал Сергей Леонидович.

– Это вы пустое говорите, – расстраивался Ивлей. – Как же его нет, ты вот что послушай, – от чрезвычайного возбуждения он забылся и сказал Сергею Леонидовичу "ты" просто как пожилой человек более младшему. – Это уж случай был, когда в Бами пришли, ещё я в роте был. Там переходы от крепостцы до крепостцы – из глины все слеплены. А в степи и не думай вставать – ни воды, да ещё он наскочит, порубит. Уж они на шашках дерутся больно хорошо, иной раз и штыком не отобьёшься… Азиятец он что? Он скопом берет. Один он не дюжит… А уж, верно, второй день как глаз толком не смыкали. Шутка ли – по сорок верст в день, да жар такой, что кожа слазит. Идёшь будто в бреду каком. Песку по лодыжку, на себе пуда до полутора тащишь. Только и ждёшь, когда "стой" сыграют. А уж если ветерок какой подымется – совсем беда. Часов по пять песком в тебя сыплет, что и солнца не видеть… В Бами пришли. На землю попадали, ноги позадирали, лежим, и уж, кажется, и силы нет такой, чтоб подняла тебя. Хоть трухмен наскочи, хучь кто… Что ты станешь делать – фельдфебель велит на аванпост идтить. "Не в наряд мне", – говорю. – А он: "Поговори тут. Ведь так и приказано от батальонного, чтоб не по наряду, а из тех, кто посвежей". Ну, тогда уже нечего делать – нужа. Текинец ночью покоя не дает. Луна заходит рано, темень такая, хучь глаз коли. А они, черти, так подберутся, что и охнуть не успеешь, как горло перехватят. Больно уж ловкий народ. И по земле, точно змеи какие, ползают, а верхами если – так копыта у коней войлоком обмотают… Так вот, лежу, а дрёма долит, мочи нет. Ну и попутал нелёгкий заснуть. Ну я грешным часом и сомкнул вежды. Да так сладко – что вот хоть текинец наскочи, и то, видно, не проснулся бы. И сон-то снится мне какой – м-м-м. Будто в избе я, у себя в деревне. И матушка мне говорит-то вдруг: "Встань, Ивлей, заслонку проверь – угарно будто". А я сплю на лавке, так и вставать не хочется. Только отвернулся на другой бок, да и все. Что за притка? Ктой-то за плечо теребит. Смотрю: опять мать. "А ну встань с лавки!", – говорит, да таким голосом, как бы сказать, гневным, что никогда-то и не слыхал я от нее. Ну тут уж я встал – куда денешься? А получилось-то, – тут Ивлей Пахомович хитро улыбнулся, – что и взаправду встал. Ну, то ись, встал-то как будто в избе, а и с земли встал. И ничего понять-то не могу: где я, что? Небо черно, горит звездами, вот точно пшена кто насыпал, у нас-то и в августе эдак-то не бывает. И не успел глаз продрать – слышь, ударило чтой-то аккурат в то место, где до того тело мое находилось. Светить нельзя – текинец сейчас заметит. У него на это особый талан. Я лёг, отполз чуток, да рукою шарить, а там на том месте, где лежал-то я, в глине вот такая пуля. – Ивлей Пахомович для наглядности на вершок расставил большой и указательный пальцы правой руки и вознес эту пустоту на уровень глаз своего слушателя. – У них всё больше берданки наши были, ложе по-своему только переделывают, а у иных ружья-то старинные – навроде фальконеты, мултуки по-ихнему. Вот из такой фальконеты в меня и палил. А там, милый мой, одна пуля с полфунта станет. Видно, во сне я дёрнулся, потому ноги сводит, так, может, и звякнуло что, манерку по первости не обмотал, а он услышал… Так-то, барчук. А ты говоришь, – покачал головой Ивлей Пахомович, и глаза его повлажнели. – Вот ведь оно как… Матушка путь заступила. Материнская молитва – она всего короче до Господа достигает. Материны молитвы из дна-моря вынесут… А ты говоришь – нет его. – Он украдкой смахнул слезу со щеки нечистым обшлагом мундира. – Эх, вы, молодёжь!