Антон Уткин - Тридевять земель

Пресловутая Patria Potestas, как институт древнейшего общества, так долго стоявшая несокрушимой преградой для развития личных прав, ослабевает: неограниченное право телесного наказания обращается в право переноса домашних проступков на рассмотрение гражданского магистрата, привилегия распоряжаться супружествами мало-помалу переходит к условному veto, право продажи детей на деле уничтожается, и самое усыновление, почти утратив свое древнее значение в преобразованной системе Юстиниана, не может свершаться более помимо согласия усыновляемого. Короче сказать, мы приходим к началу развития тех идей, которые наконец получили господство в современном мире и в которых, с известными оговорками, можно видеть становление гражданской свободы. Помимо нормального процесса обмена, когда одна вещь дается в обмен на другую, появляются слова для обозначения другого вида обмена – кругооборота благодеяний и признательности, когда нечто отдается безвозмездно, предлагается в знак благодарности; бескорыстие вступило в борьбу за исконные права проявлений человеческого духа. Злом стало не только, скажем, нашествие саранчи или недород, но и все то, что препятствует свободному проявлению этого духа. Понятия добра и зла как бы поднялись на новые ступени смысла, всё более укрепляясь в роли категорического императива. Люди начали выискивать разницу между честными и нечестными действиями, а не просто рассматривать их как моральные предписания божества или унаследованной, проверенный временем обычай. Да что там далеко ходить – ещё двести лет назад брат мой по Уставу Петра Великого был бы казнён, а сейчас оправдан. Раньше-то вон на лубок сажали, а сейчас как говорят? «Без старого пня огнище сиротеет».

– Да, это верно, – склонил свою породистую голову Александр Павлович. – Раньше жён неверных побивали камнями, а ныне даже церковного покаяния не полагается, так что иные ветреницы и удержу не знают.

– А иные мужья, – подхватила Екатерина Васильевна в тон мужу, – даже поощряют их к этому. Чтобы потрафить своим извращённым фантазиям.

На этот раз Алянчиков слегка нахмурился и принялся покачивать ногой, которая была заложена за другую.

– Несомненно также и то, – закончил свою мысль Сергей Леонидович, – что при суровой борьбе за существование или при развитии грабительских инстинктов, которые по временам усиливаются у отдельных племен и народов, нравственное чувство легко может притупляться. И оно могло бы действительно заглохнуть, если бы в самом строении человека, а также и большинства наиболее развитых животных не было особой способности, кроме чувства стадности, – особого строя мышления, которое поддерживает и усиливает влияние общественности. Это влияние состоит в понятии о справедливости.

– А вот насчёт детей, – заметил Алянчиков, – это сомнительно. В прошлом году у нас в Окружном суде было два таких дела – одна солдатка перед возвращением мужа утопила ребёнка в пруду, другая, замужняя, отравила спичками. А сколько таких случаев остается нераскрытыми? В Борце вон чуть не год находят мёртвеньких, да только редко дознаются, чьи они. Вам ли не знать, насколько крестьяне не любят всякой дознаний и уголовщины. Если что и знают, то предпочитают помалкивать. Круговую поруку отменили, а тень-то осталась.

– Ну, если почти целый год питаться постною пищей? А ведь иные-то разве в скоромные дни щи свои молоком прибелят.

– Да пустое, – возразил Александр Павлович, – крайне редко убивают из-за нужды. Стыда снести не могут.

– В этом и есть прогресс, – сказал Сергей Леонидович. – Если древние убивали из нужды, то теперь от мук совести.

– Хорош прогресс! – воскликнула Екатерина Васильевна и посмотрела на Сергея Леонидовича как-то недоброжелательно.

– Ну это всё же дело частное, – заключил Алянчиков. – Воспитательный дом-то в Москве всё же стоит. Да и у нас вон в Сапожке приют. Там стыду и место.

Московская зима тринадцатого года уже ничем не напоминала предыдущую. Волны гнева улеглись, и улицы снова поглотило коловращение упорядоченного заботами и довольством бытия. Циклоны, вольно окутывающие земной шар, донесли из Нового Света новую моду под названием «lumberjack». Жеманную женственность хипстеров сменила нарочитая брутальность. По какой-то загадочной причине многие молодые мужчины за океаном ощутили безотчётную тоску по своей идентичности. Они вдруг увидели себя простыми, прямыми и грубоватыми парнями в бородах отцов-основателей и в домотканых рубахах с винчестером на коленях и с топором в ногах, точно им и впрямь предстояло тяжёлым мужским трудом расчищать девственные дебри то ли непроходимых лесов, то ли демократического правления.