Антон Уткин - Тридевять земель

Хотя дальнейшее направление исторического развития знаменуется всё большим выделением личного начала, Судьба ещё присутствует в человеческой жизни, но уже не всесильные Мойры определяют все подробности этой жизни от рождения до смерти – теперь это Владыка Судеб, Господь и Создатель, – Бог, повелитель времени, от века правящий участью рода людского. Автор «Беовульфа», созданного в VII веке, ещё оговаривается, называя причину всего сущего Судьбою-владычицей, но тут же и говорит, что Судьба сама вершима Богом.

Древние русские книжники тоже не спешат упразднить судьбу, но понимают её как исключительно прерогативу Бога Всевышнего: «Веды Бог проведом своим». «О божественных судьбах, яко ни един же может сих оубежати», – говорится в Пандектах Никона Черногорца.

Казалось бы, Бог этот больше не похож на слепой рок, произвольно раздающий свои мойры и части при рождении. Теперь он обходится без посредников и определяет судьбу человека не до его его появления на свет, а по его делам, предоставленным уже его собственному усмотрению. «Не лжива суть оправданиа и судьбы, и так Бог воздаёт комуждо по делу своему», – говорится в житии Андрея Юродивого.

Но нельзя упускать из виду, что с начала времён нравственное в человеке так тесно связывается с мифологией и религией, что отделить его от мистических велений свыше и от религии вообще становится очень трудно, и выработанное веками соединение нравственности с религией сохраняется вплоть до настоящего времени. Классическое верование, удержавшееся и в христианскую эпоху как порицаемое суеверие, получило место в литературе. Народное сознание не мирится с новым богословием. Если когда-то высшим этическим идеалом считалось повиноваться своей судьбе, заранее известной, как это делают в «Илиаде» Ахилл и Эвхенор, то и теперь народные сказки упорно воспроизводят подобную философию. В одной из таких сказок, помещённых в сборнике г-на Афанасьева, богатый купец Марко отказывает в ночлеге двум странникам. Только уступая просьбе своей дочери он соглашается пустить их в скотную избу. Едва в доме все заснули, дочь Марко Анастасия пробирается в скотную и, лёжа на полатях, глядит на нищих. Пришло время ранней службы, у иконы свеча сама затеплилась. Старички вынули ризы и принялись служить. Тут прилетает ангел Божий: «Господи! В таком-то селе у такого-то крестьянина родился сын; как ему велишь нарещи имя и каким наделить его счастием?» Один старичок сказал: «Имя нарицаю ему Василий, прозвание – Бессчастный, а награждаю его богатством Марка Богатого, у которого мы ночуем». Сложно не узнать в этом сюжете переживание древнего представления о Роженицах или греческого мифа о Мелеагре. Подобные сказки есть и в Румынии, и в Болгарии, и в иных местах, и все они объединены единой моралью – от судьбы не уйдёшь.

Религиозная форма древнейшего права и его устная форма четко прослеживаются в основных его терминах. Поначалу это непреложное правило, формула, управляющая судьбой. Следующий шаг, который необходимо проследить, есть именно тот, когда обязательство по природе становится обязательством по социальному соглашению. Но целые исторические периоды понадобились на это. Удачно замечает Лотце: "Весь смысл воспитания и вся работа истории основываются на убеждении в возможности управлять волею вследствие роста разума, облагораживания чувств и улучшения внешних условий жизни". Но от нас зачастую ускользает сам психический и социальный процесс высказанного здесь положения. Как выразился Иеринг по схожему поводу: "Мысль, что человек свободен, труднее было найти, чем мысль о том, что земля движется вокруг солнца; для первой мысли нельзя указать Коперника".

Таким образом, первоначальное право мы определяем в отрицательном значении: сначала как поддержание божественного порядка, потом как закон судьбы, и только потом в значении положительном, самый ранний признак которого это рассуждение, то есть право выбора, что, конечно же, подразумевает уже известную степень свободы. Для этого потребовалось, чтобы само право, закон, порядок, превратилось в тяжбу.

Суд в древнейшее время, как известно, был словесным боем между тяжущимися. Поскольку отличительной особенностью судебных доказательств в древнем периоде была их необязательность для тяжущихся сторон: судья не мог заставлять сторону принимать доказательства противника на основании их внутреннего качества, – и если не случалось сторонних свидетельств, то словесная борьба сменялась настоящей, которая находила выражение в судебных поединках, судах божьих, – то есть "полем", поединком, испытанием железом или водою, то есть дело решалось посредством высшей, таинственной силы, к которой прибегали, чтобы так или иначе прекратить процесс.