Антон Уткин - Тридевять земель

"Но если местничество само в себе ни в чьих глазах не могло иметь никакого оправдания, то почему же его не уничтожили гораздо прежде? – рассуждал знаменитый историк С.М.Соловьёв. – На это отвечать легко: для всего в истории есть свое время. Вековой, окрепший обычай, коренившийся в господствующей форме частного союза, форме родовой, должен был существовать до тех пор, пока не столкнулся с новою высшею государственною и народною потребностью, войсковым преобразованием, пока это столкновение не выказало вреда его очевидным для всех образом. Местничество могло быть уничтожено только в то время, когда общество заколебалось, тронулось, повернуло на новую дорогу, причем корни всех вековых обычаев необходимо должны были расшататься, и вырвать их стало уже легко".

Любопытно, что точно в таком же духе Александр II замечал московскому дворянству о неизбежности отмены крепостного права: "Мы живём в таком веке, – сказал он в своей знаменитой мартовской речи, – что со временем это должно случиться".

Историку права нужно иметь в виду, что из мира ничто никуда не исчезает, ибо во всём существующем всегда есть нечто, что необходимо сохранить и развивать. Однако один общественный институт заменяет другой, но даже в том случае, когда первый, казалось бы, повсеместно торжествует, второй не прекращает своего существования полностью, а продолжает существовать как бы в скрытом виде. И дело здесь в том, что факты, относящиеся к внутреннему миру человека, несравненно менее ясны и более сложны и запутанны, нежели факты или явления физического мира. История, как великолепно говорил об этом Фюстель де Куланж, изучает не одни только внешние явления и учреждения. Настоящим предметом её изучения является человеческая душа.

Вот только два примера, которые заставляют задуматься. В "Саксонском зерцале" говорится, что те, которые откупаются от смертной казни или телесных наказаний ("выкупают жизнь или кожу и волосы"), становятся лишёнными прав, а в "Законнике" черногорского князя Данилы от 1855 года кровная месть дозволяется, правда, уже только исключительно в отношении тех лиц, которые непосредственно совершили убийство.

Значит, по какой-то причине люди продолжают вкладывать некое нравственное содержание именно в этот способ осуществления правосудия, а не в тот, который подсказывается разумом. Это именно то обстоятельство, на которое указывает Йеллинек: вторая великая сила (наряду с религией), которая действует на преступление сдерживающим образом, это общественные нравы. В нравах всего ярче сказывается характер народа со всеми его хорошими и дурными сторонами. Взаимные отношения людей регулируются ими своеобразно, часто совершенно независимо от религии и права, и господство их над людьми, возможно, сильнее какой-либо другой социальной силы. Каждый общественный поступок получает пред их судом особую оценку, которая мощно побуждает к совершению или воздержанию от него. Нравы обеспечивают общее уважение сограждан, которого удостаивается каждый, кто не сходит с указанного ими пути. Из этого уважения субъективно возникает чувство чести, то есть убеждение, что человек живёт согласно предписаниям нравов. В особенности, в современном обществе чувство чести стало такой неотъемлемой частью личности, что оскорбление его ощущается очень часто болезненнее, чем потеря собственности и даже телесной неприкосновенности и здоровья. Влияние общественных нравов и чувства чести действует принудительно извне и изнутри, как суррогат совести, на многих людей, которые по своей моральной организации не могут считаться здоровыми, и необозримым является число общеполезных поступков и воздержаний от них, которые имеют место как отражение того, чем люди желают казаться в глазах других. Однако наряду с большим благодетельным влиянием нравов, отмечает Йеллинек, в них скрыто много зародышей дурного действия. В них содержится значительная доля иррационального, которое питается особенно косностью внешних, ставших бессмысленными форм. Они имеют далеко не всегда правильный инстинкт, чтобы различать социально-полезное от вредного, одобряя и даже прославляя деяния, которые не могут устоять перед судом нравственности.

Таким образом, (судебное) удовлетворение заступает место удовлетворению вооружённому только постепенно, что, кстати говоря, ясно показывает борьба нашей церкви с так называемым "полем", растянувшаяся на целые столетия «Аще которыи человекъ позовётся на поле, а приидетъ къ которому попу причаститися, ино ему святаго причастия несть», – писал в Послании Псковичам митрополит Фотий. (1410-17), но та же Псковская судная грамота признаёт «поле»: «которому человеку поле будет с суда». Новгородцы тоже охотно заканчивали свои юридические дела «небесным поединком»: «А сведётся поле Новгородцу с Новгородцем, ино наместнику твоему взяти от поля гривна (то есть полевик, полевое – пошлина с судебного поединка), а учнут ходити за сречкою на поле, ино взяти твоим приставом две денги» (Договорная грамота Новгорода с Казимиром IV, 1470-71), «Кто у кого бороду вырвет, а послух опослушествует, ино ему крест целовати и битися на поле» (1477). Судебник 1497 года: «А досудятся до поля, а у поля не стояв помирятся, и боярину и дьяку по тому розчёту, боярину с рубля два алтына, а дьяку осмь денег». Здесь важно не количество примеров, а само существо дела, ими выражаемого, – новое подтверждение тому, что ни один самопроизвольно развившийся обычай не исчезает вполне и бесследно, но что обломки давно уже прожитых стадий развития продолжают встречаться и в наши дни.