Антон Уткин - Тридевять земель

Странствующие барды занимают высокое положение в обществе: каждый дом по всей стране открыт для них, и принимают их с почетом. Их нежные мелодии оживляют любой праздничный стол, их военные песни воодушевляют героев на поле битвы. Исполняя свои легендарные баллады, они увековечивают историю страны с незапамятных времен, и, связывая мимолетные события дней, не только воспевают подвиги храброго, упрекают предателя и труса, но и разоблачают того, кто нарушает законы общества, и доносят до удаленных племен известия, которые иначе невозможно было бы передать в стране, в которой отсутствует литература или любое иное средство сообщения, привычное нам.

И у черкесов, как и у германцев, вожди, называемые хануко, уздени и пши, обычно осуществляют главную власть, однако считаются их соплеменниками скорее верховными судьями, чем мелкими монархами, чей деспотизм не знает никаких пределов, кроме собственных их капризов, так как если действуют они деспотично или нарушают древние законы и обычаи своих отцов, они смещаются с должности и теряют свое положение…"

Понемногу его сморило, и незаметно для себя он задремал. Очнулся уже в глубоких сумерках. Пока он соображал, в каком направлении идти, невдалеке показался ему проблеск живого огня, и ноги сами понесли его к свету.

Под большим деревом черемухи на краю оврага горел костерок. У огня сидел мальчик и держал над огнём нанизанную на прутик картофелину, отворачивая лицо, когда дым пускался в его сторону. Приглядевшись, Сергей Леонидович узнал Паньку. Панька был двенадцатилетний мальчик из Ягодного, которого Игнат нанял на лето ходить в ночное за двенадцать рублей. Отец его сильно бражничал и во хмелю нередко бил мать. "Того и гляди убьет ее батя", – постоянно твердил он Игнату, но тот только тяжко вздыхал, полагая всё на Божью волю.

В школу Паньку отец не пускал, но Панька за год с небольшим выучился грамоте у дьячка, за что мать платила своими холстами, и теперь за копейку или две писал письма солдаткам и старикам, дети которых находились в отлучке.

Заработки свои он от отца прятал, чтобы тот не пропил. "Для того прячу, – говорил он, – что все одно в кабак оттащит".

Сергей Леонидович прилег на локоть у костра напротив Паньки.

– Ну что, пойдешь в школу на этот год? – спросил Сергей Леонидович.

– Да отец не пущает.

– А ты учиться хочешь?

Панька, как и все вообще крестьянские дети, обо всем рассуждал по-взрослому.

– Как не хотеть? Знамо хочу. Учиться надоть. Грамотного труднее обсчитать. Все больше жалованья возьму, коль грамоту буду знать. В Москве-то еще пуще чем у нас глядят, умеешь ли ты грамоте, а по грамоте тебе и цена.

– А ты в Москву смотришь, – с улыбкою спросил Сергей Леонидович.

– А хотя бы и туда, – согласился Панька. – А то и еще куда. Чисто ходить буду.

Что-то зашуршало в траве, наверное, ёж, и они примолкли.

– Вот вы, сказывал Василий Прохорыч, все науки превзошли, – опять подал голос Панька, – а на что оно? Что там?

– Что там? – переспросил Сергей Леонидович как-то механически.

Вопрос мальчика озадачил его. "В самом деле", – подумал он, соображая одновременно, как отвечать Паньке.

– До Бога ближе? – предположил Панька, когда молчание затянулось.

Здесь Сергей Леонидович даже растерялся. Он подумал о том, что только закончим мы что-либо задуманное, как сознание несовершенства исполненного ложится на нашу душу и совесть и понуждает начать все сызнова.

– Может, и ближе, – сказал наконец он серьёзно.

Рядом фыркали лошади. Где-то недалеко за домом кричал дергач, и его однообразная песня гулко отдавалась в редком воздухе. Панька сидел на корточках, спрятав руки у живота, и не мигая смотрел в костер. Слабый огонь лениво лизал сучья, озаряя Панькино лицо, а уже за его спиной стлалась непроглядная темень, ночь была безлунная, и только в недосягаемой вышине неба светились редкие звездочки.

– Не страшно? – снисходительно спросил Сергей Леонидович. – Русальная скоро. Налезешь – защекочет.

– Та не, та и что, что русальная? – беспечно ответил Панька и неожиданно добавил: – Вот только братец ваш ходют, этта да.

От этих слов Сергей Леонидович похолодел.

– Да ты видел, что ли? – спросил он, подбирая локоть и садясь.

– Сам-то не видел, – уклончиво ответил Панька и торопливо перекрестился, – да бабы брешут.

– С чего бы ему ходить? – несколько недовольно спросил Сергей Леонидович.

Панька почесал затылок.

– Я так мыслю, оттого так-то, что сам себя жизни решил, вот Господь его и не приймает.