Антон Уткин - Тридевять земель

Надвигалась зима, и когда он думал, что оставит морозам все свои родные могилы, ему делалось совестно. Кроме прочего в планы его вмешалось одно неожиданное обстоятельство. Случилось так, что Михаил Павлович Ремизов, рассудив без хозяина, выдвинул его кандидатуру в уездные гласные. Выборы в уездные гласные на предстоящее трёхлетие происходили в первых числах июня 1910 года, и Сергей Леонидович был избран почти единогласно и землевладельцами, и Соловьёвским участковым съездом крестьян, о чём и уведомил его письмом Михаил Павлович. Это было столь неожиданно, что Сергей Леонидович даже мысленно попенял Михаилу Павловичу. Очередное собрание обычно приходилось на сентябрь, и присутствовать на нём Сергей Леонидович, будучи в Гейдельберге, не мог физически. Он известил управу, что сможет приступить к своим обязанностям только на будущий год, однако неожиданная смерть Павлуши ещё раз смешала его планы.

Сергей Леонидович остался один на один с мрачной осенью и постигшим его горем. На тополях и липах оставались кое-где листья, покорёженные заморозками. В полях, в самом воздухе было совсем пусто: лишь кое-где виднелись медленно ползущие точки высоких возов с сеном и доносился унылый скрип колес. Скот блуждал вразброде, без всякого стеснения. Одни изумрудные коврики озимых всходов пестрели яркими заплатами.

В доме всё оставалось по-прежнему, как было при Александре Николаевне. Ни в её спальне, ни в кабинете Павлуши Сергей Леонидович не велел трогать ни один предмет. Себе он избрал маленькую комнатку, так называемую угловую, и там обустроил место для своих занятий, которые, впрочем, никак не начинались. Он подолгу просиживал в столовой, опершись локтями о стол. Все ему мстилось, что вот сейчас распахнутся двустворчатые двери, появится матушка и торжествующим голосом сообщит: "Павлуша письмо прислал. Штемпель сингапурский". Но в доме стояла тишина, нарушаемая только осторожной вознёй Гапы. Несколько раз Сергей Леонидович приступал к ней с расспросами, но она так их пугалась, точно сама и была причиной Павлушиной смерти. И всякий раз после этих бестолковых разговоров получались одинаковые ответы: "Такое уж ему, должно быть, счастье", или "Такая уж ему, стало быть, участь, такой предел".

Зато о смерти Александры Николаевны она говорила более охотно.

– Как-то позвала меня и говорит: "Поди, мол, посмотри, кто там лежит под липой". Я-то пошла, а там и нет никого. Вернулась, говорю, нет никого, а она мне: "Ты что, матушка, думаешь, с ума я сошла?" Что, думаю, за притка? А то Луша сказывала, что зовет её, чтобы в спальню воды принесла. Та принесла, а матушка ваша изумляется: "Что это ты, милая? Воды я не просила". А утром уже и неживая была. Доктор приезжал, так постановил, что кровь в голову бросилась… Через это, мол, и смерть. А ведь, – переходила она на шепот, – липа-то та самая, где братца вашего нашли. – И так выразительно смотрела прямо в глаза Сергею Леонидовичу, что у него мурашки бежали по коже. – Вот и понимай.

Отчаявшись добиться от Гапы хоть чего-нибудь толкового, он проникал в Павлушин кабинет и сиживал там подолгу, разглядывая его убранство, словно вещи могли сообщить ему тайну братниной гибели. "Смерть и время царят на земле, – сами собою крутились в его сознании строки из стихотворения Владимира Соловьёва, редкий томик которого девятисотого года издания отыскался среди Павлушиных книг, – ты владыками их не зови…", но заклинание философа действовало слабо. Тоска давила его.

Иногда по нескольку раз за день заходил отец Восторгов. Видно было по нему, что он чувствует за собой некую вину из-за того, как обошёлся с Павлушей, и всякими пустяковыми разговорами как будто старался оправдаться перед Сергеем Леонидовичем:

– Ну и неделька выпала, – затягивал он свою песню, которая Сергею Леонидовичу была известна уже дословно. – Никаких треб, в кружке – хоть шаром покати. Придётся, видно, на воскресенье опять без пирога обойтись, – полушутливо добавлял он, поглядывая на хозяина, который, впрочем, был рад услышать живую человеческую речь.

Сергей Леонидович сочувственно покряхтывал, но такого рода разговоры поддержать не умел.

– Что же сделаем?.. – отвечал за него Восторгов. – Видно, Божья воля. Да и обед-то нынче что? Одни щи. Филимонов обещал круп прислать, да видно обещанного три года ждать.

– Пришлёт, не бойтесь, вот первопуток станет – непременно пришлёт. Сами видите: не пройти, не проехать…

– Чистое наказание, – охотно подхватывал Восторгов. – Оттого и треб нет.