Антон Уткин - Тридевять земель

Здесь, как отметил Павлуша, прокурор сказал именно то, что весьма дальновидно ожидал от него Михаил Ланович, и он отдал должное его хватке:

– Переходя к труднейшему вопросу, кто из подсудимых должен быть признан виновным, я считаю необходимым отметить, что защита в погоне за оправдательными приговорами старается нередко доказать, что самый безупречный человек, будучи поставлен в известного рода условия, нарушит закон, совершит преступление. Будь вы на месте подсудимых, спрашивает часто защита, разве вы поступили бы иначе? Сколь ни жизнен этот вопрос, он решающего значения для судьи иметь однако не может. Судья призван решить, как надлежало поступить данному лицу в данных обстоятельствах по закону, а не как он, судья, или кто-то другой поступил бы в том или другом конкретном случае. Руководствуйся судья не велениями закона, а субъективным чувством, своею совестью, суд перестал бы быть судом равным для всех, и приговоры бы его обратились в дело случайности.

"Кто это?" – спросил Павлуша одними губами у сидевшего по правую руку от него лейтенанта Николева, глазами указав на женщину, которая по-прежнему внимала обвинителю, словно пила его речь, как воду, но тот глянул и отрицательно мотнул головой.

Прокурор говорил более трёх часов, разделив офицеров Небогатовской эскадры по категориям и разобрал поведение каждого офицера в отдельности: некоторые, и в их числе Павлуша, открыто выразили свой протест и, насколько могли и умели, сдаче противодействовали; другие возмущались, но ничего не предпринимали; третьи узнали о сдаче тогда, когда, по их мнению, противодействовать было уже поздно, и только немногие сознательно примкнули к решению сдаться и пособничали своим командирам.

Павлуша вышел из здания в сумерках. У здания толпились родные подсудимых, газетные корреспонденты и просто любопытные.

– Да чепуха, – донеслись до него слова, сказанные в толпе. – Вот вы говорите: смерть. А много ли мы о ней знаем? Оттуда ещё никто не возвращался…

Павлуша кивнул одному из братьев Унгерн-Штернбергов – лейтенанту с «Николая», поискал глазами свою весёлую незнакомку, но след её простыл, и в конце концов он решил, что в сутолоке проглядел её, что действительно было немудрено. От Крюковских казарм до жилища Лановичей было рукой подать, – он не спеша пошёл на Почтамтскую.

А в это же самое время в Соловьёвке Александра Николаевна читала со слезами на глазах слово Небогатова. В последнем слове Небогатов объяснил невозможность выхода, указанного в речи обвинителя, – пересадить команды на одно из судов отряда и затопить остальные – недостатком времени, гребных судов и близостью неприятеля, а также просил ходатайства за нижних чинов отряда, исключённых со службы без всякого суда.

«…В девятом часу показались 7–8 больших судов, и в то время, как эти большие суда показались впереди левого траверза, сзади тоже показались дымки каких-то судов. Короче, было видно, что собирается весь японский флот. Так как вновь прибывающие группы японских судов не подходили ближе известного расстояния, а занимали места группами по горизонту, то стало ясно, что они окружают меня кольцом с определённым радиусом, избираемым ими согласно тому преимуществу, которое они имеют в ходе. Этот план японцев стал мне ясен с первого же момента.

Что же остается мне делать? Я знаю, что с избранного расстояния японцы не подойдут, и я к ним ближе подойти не могу, надо, значит, сражаться на том расстоянии, которое предлагают мне принять. Тогда я обращаюсь к артиллерийскому офицеру и приказываю открыть огонь, но он мне отвечает, что расстояние велико, и наши пушки не добьют. Этот ответ сокрушил меня.

Артиллерии на броненосце «Николай I» не хватает, 12-дюймовых орудий нет, фугасных снарядов мало, и мои орудия не в силах добрасывать их до неприятеля. Подвинуться, уменьшить это расстояние я не мог – пробовал было, но вижу, что японцы смеются надо мной. Когда мы увидели, что наши снаряды падают в воду, мы хотели приблизиться, но японцы от нас отходят; когда хотели уйти, они к нам подходят, они сохраняют желательное для них расстояние и просто смеются над нами. Предположить, что следующее за мной судно «Орёл» могло стрелять, но ведь это была избитая груда железа, лишённая всяких снарядов, истомленная, измученная. Будем, однако, считать, что уцелевшие его пушки могли бы добить до неприятеля. Но «Сенявин», «Апраксин», что же они? Их 10-дюймовые орудия были совершенно искалечены; оказывается, у них даже сдвинулись кольца; может быть, они и в состоянии были бы добросить снаряды до неприятеля, но какой был бы результат? Какой вред мы могли бы нанести своими 10-дюймовыми орудиями? Накануне мы расстреляли все свои снаряды, между тем как японцы все, как новенькие.